Аркадий Аверченко - Собрание сочинений в 13 т. т. 9. Позолоченные пилюли

Он и деньги возьмет и револьвер зарядит, но стоит ему только встретиться с Милюковым, как он занюнит, замямлит, заюлит, и, вместо выстрела, Милюков услышит жалобный, унылый голос:

— А что, нет ли у вас, господин, папироски?

— Пожалуйста.

— А, может, этого… как его… И спичка найдется?

— Нате.

— А я, господин, совсем обносился, верьте совести. Может бельишко какое найдется али сапоги там покрепче.

Добрый человек Павел Николаевич Милюков. И белье, пожалуй, даст, и в сапожишках не откажет.

И скажет тогда растроганный убийца:

— А я вас, господин Милюков, убить был должен.

— Ага. Ну, хорошо, голубчик… Ступай.

— Верное слово. Уже и триста рублей получил. Вот видите — револьвер есть.

— Хорошо, хорошо, — голубчик, спасибо. Ты иди себе, Бог подаст.

— Я ведь и за Родичева полтораста снял. Чтобы, значит, его порешить.

— Ну, ну. Ты уж ступай себе, голубчик. Мне некогда. Я, видишь ли, на заседание спешу, а ты меня посторонними разговорами задерживаешь.

— Я, ваше благородие, покаяться хочу.

— Хорошо, хорошо, это после. На будущей неделе, как-нибудь. Ступай, милый. Вот тебе три рубля на папиросы.

Вот тебе и убийца.

Все на свете вырождается.

Может выродиться и политическое убийство:

«Сегодня к нам в редакцию зашел неизвестный человек, отрекомендовавшийся Степкой Барецким, убийцей при союзе.

За поясом у него торчала пара пистолетов, в руке был кистень, в зубах нож.

Степка Барецкий произвел на нас очень выгодное впечатление.

— А что тебе, голубчик?

— Разоблачаться хочу, — прохрипел он.

— Тут неудобно. Вон, видишь, барышня за машинкой сидит. Да и холодно. Да и к чему?

— Так что убийца я. Нанят союзом за 50 рублей. На мокрое дело. Шингарева пришить.

— Да нам-то что до этого? В компанию с тобой мы не пойдем.

— Я знаю. А только пришел заявить, что мне это совершенно, будем сказать, невыгодно.

— Так ты это не нам, а союзу заяви.

— Заявлял. По шее дали. Взялся, говорят, деньги получил, так делай. А какие это деньги — курам на смех. Я решил теперь, господин, по-сухому работать.

— То есть?

— Без красной подливки, как говорится. Я теперь, господин, делаю так: наняли меня за сто круглых под Родичева, так я, выследивши его у переулке, так себе и думаю: за что же я человека за сто целковых уничтожать буду, коли ежели на нем одно пальто четыреста стоит. Да ведь мне выгоднее снять с его пальто и выпустить парня — пущай обрастает новым. Завел он себе новое пальтецо, опять поймал, опять снял. Вы так рассудите, господин: то бы я с его сотню заработал и капут, а теперь я с его в год тысячи три сниму. Верно?

— Не знаю. Тут, согласитесь сами, советовать трудно. Да вам что нужно, собственно?

— А? Разоблачиться мне желательно. Ежели пару сот за разоблачение заплатите — я разоблачусь.

— Ну, это, знаешь ли, уже свинство. Это уже хамская жадность: с союза гонорар за Шингарева получаешь — раз, с Шингарева пальто снимаешь — два, да еще с нас за разоблачение этого хочешь получить — три!.. Облопаешься.

— Ваше благородие! Напрасно так говорить изволите… А вы-то знаете, что масло сейчас три с полтиной фунт; знаете, что за чайную колбасу по два с полтиной дерут. Да вы-то возьмите во внимание — почем сейчас в трактире бутылка спирту? Полсотни платим! Так где же тут одним союзным гонораром проживешь? Вот и приходится Шингарева под разными соусами работать. Как говорится, и вареного, и жареного, и пареного… Тут тебе и пальты, тут и разоблачения.

— Нет, разоблачений нам не надо. Надоело. Скучно.

— Жалко. А что я вас еще хочу спросить, ваше благородие…

— Ну?

— Чи нет у нас места рассыльного при редакции или так какого сторожа — я бы на ваших харчах недорого взял.

— Да как же так? Ведь ты убийца!

— Ну, какой я там убийца… Курам на смех.

И грязная желтая слеза упала на рукоятку револьвера…»

Все, все мельчает.

И скоро мы услышим:

— Сейчас в трамвае обнаружил панаму!

— Что вы говорите?!!

— Да! Представьте, кондукторша пыталась сдать мне, вместо пятака — четыре копейки.

Новый сановник ласково посмотрел на беседовавшего с ним журналиста и сказал весьма благожелательно:

— Ну-с… Какие вопросы еще вас интересуют? Я всегда рад, как говорится… Гм!.. Удовлетворить…

Журналист замялся.

— Да вот… Хотелось бы узнать ваше мнение насчет печати.

— О, Господи! Да сколько угодно. Печать, это вам скажу прямо — замечательная вещь! Нет, знаете — пусть назовут меня вольнодумцем, но я скажу прямо: «Гутенберг был не дурак!». Печать! Недаром еще поэт сказал: «Печать! Как много в этом слове для сердца русского слилось!..»

— Это он, ваше пр-во, не о печати сказал.

— Не о печати? И напрасно. Должен был о печати сказать. А то они, эти поэты, болтают, болтают всякую ерунду, а о чем — и неизвестно. Зря небо коптят. Нет, батенька… За печать я готов кому угодно глотку перервать.

— Значит, ваше отношение к печати — благожелательное?

— И он еще спрашивает! Интересно знать, что бы мы делали без печати?!. Жизнь страны сразу замерла бы, воцарились звериные нравы и по улицам забегали бы волки… Печать рассеивает тьму и вносит свет во все мрачные уголки неприглядной русской действительности. Печать — это воздух. Отнимите у человека воздух — сможет он разве жить? Задохнется! Что с вами молодой человек? Не надо плакать.

— Ваше превосходительство! Не могу не плакать. Растроган, переполнен, взбудоражен так, что… Э, да чего там говорить. Если бы я был богатый, я купил бы огромную мраморную доску и золотыми буквами начертал бы на доске сей ваши сладкие, целительные слова!..

— Ну, зачем же доску… Зачем тратиться, право. Можно и без доски.

— Нет, — в экстазе вскричал молодой журналист. — Нет! Именно, доску! Именно, мраморную!.. Не нам она нужна, ваше превосходительство — ибо у нас и так врезались в снежный мрамор наших сердец эти незабвенные слова, — а потомкам нашим, отдаленнейшим потомкам!

— Ну-ну… Только не надо волноваться, молодой человек… Не плачьте. Вот вы себе жилетку всю слезами закапали.

— Жилетка?! Десять жилеток закапаю с ног до головы — и не жалко мне будет!!. Да разве я в такой момент о жилетке думаю? Совершится возрождение и просвещение моей дорогой, прекрасной родины — до жилеток ли тут!!. Звони, бей во все колокола, орошайся люд православный радостными слезами — се грядет новая Россия, ибо его превосходительство благожелательно отнесся к русской печати!!.

— У вас, молодой человек, кажется ножка от стула отламывается…

— И возгорится ярким све… Что, ножка? Какая ножка? Черт с ней! До ножки ли тут, когда мы вознеслись на блестящую грань, на сверкающий перелом осиянного будущего… Подумать только: его превосходительство ничего не имеет против печати… Более того — признает и освещает ее бытие…