Аркадий Аверченко - Собрание сочинений в 13 томах. Том 6. О маленьких-для больших

— Странно, — озабоченно шептал хозяин. — Пульс почти нормальный, температура тоже… В чем же суть?

— Ничего не поделаешь, — сказала хозяйка, со слезами поглядывая на Волосатова. — Доктора нужно позвать.

Позвали доктора.

Молодой, но уж с некоторым именем доктор нашел этот случай чрезвычайно редким, почти неслыханным в медицине.

— Странно… Температура и пульс в порядке… Может быть… Гм!.. Как жаль, что я не психиатр. Впрочем, попробуем. Послушайте… Как ваше имя?

Волосатое засмеялся.

— Познакомиться хочешь? В избранное общество лезешь, шельма. Ну, так и быть!. Иван Сергеич Волосатое, очень приятно, садитесь, пожалуйста.

— Который теперь год?

— Неужто забыл? 1965… Пятое октября. Я, брат, помню!

— Где вы живете? — быстро спросил доктор.

— Московская, 10, мил… лости просим.

Доктор пожал плечами.

— Совершенно нормален.

— У него какой-то странный запах изо рта, — сказала хозяйка. — Будто он что-нибудь выпил.

— Выпил?! Чего же вы молчите! Значит, отравление! Покушение на самоубийство, а они молчат! Послушайте, господин, как вам не стыдно! Жизнь так прекрасна, и никто не имеет права перед Богом прерывать ее раньше срока! Скажите, что вы выпили, чтобы я принял меры.

— Не на твои деньги напился!.. — заносчиво отвечал Волосатое.

— Изумительный случай! Слушайте, он у вас уже давно?

— Да уж около часу.

— Ничего не понимаю. Самый медленный яд бы уже подействовал.

В гостиную вбежал мальчик.

— Мамочка, дедушка хочет сюда! Просит, чтобы привезли его кресло…

— Ну, зачем старика расстраивать… Тут тяжело больной, а он…

Дверь распахнулась, и в гостиную въехал дедушка в колесном кресле.

— Что тут за шум, — прошамкал он. — Что такое случилось?

— Иван Сергеич болен, папаша. Захворал, и сами не знаем, чем.

— Захворал? Да, да. Я и сам хвораю… Годы мои уже не те… Семьдесят пятый годочек. А подвезите меня к больному, погляжу я на него…

Долго глядел сморщенный, дряхлый старикашка на дремавшего Волосатова. И постепенно морщины разглаживались и прояснялся старческий взор.

— Как вы думаете, дедушка, что с ним?

Дедушка наклонился ближе к лицу Волосатова, потянул носом, и лицо его просветлело.

— Ну?

— Знаю! Эх, вы… дети малые! Неужели же, не догадались?

— Ну, ну?

— Пьян он.

— Что-о-о?

— Пьян человек. Больше ничего.

— Как это пьян? Что такое? Я это не понимаю. Это инфекционное?

— Судя по запаху — коньячное. Только где он ухитрился достать коньяк, расторопный паренек. Это через пятьдесят-то лет?! А хорошо пахнет! Прямо так вот молодость и вспоминаешь.

Старик взял голову Волосатова, положил ее себе на грудь и еще раз втянул носом воздух.

— Хоррошо!

Волосатов снова поднял тяжелое веко. Поглядел на старика.

— Здравствуй, дедушка.

— Здравствуй, внучек.

И между ними завязался странный, непонятный для окружающих, разговор.

— Коньячок?

— А то что же? Слышишь носом. Три звездочки!

— Много дерябнул?

— Целую собачку раздавил. Эх, дед ты мой замечательный! Только ты меня и понимаешь!..

Задумался:

— Слыхал, дедушка? Пантеона-то нет, каково нам это?

— Будет, сынок, Пантеон. Все тебе будет, — успокаивающе погладил старик Волосатова по голове.

— Дедушка! И чтобы я в мраморном саркофаге лежал, а кругом свечи. И чтобы мой портрет сбоку.

— Все будет, сынок, все сделаем: и портрет, и свечи. Пение устроим, балдахины разные будут… А теперь спи, милый. Бог с тобой, спи, мой ненаглядный…

Волосатое мирно улыбнулся и, успокоенный, как ребенок, задремал на стариковой груди.

— Дедушка, — спросил доктор, — чем же его лечить от этого?.. Как его?..

— От того, что пьян? Да ничем. Поспит немного и встанет, как встрепанный.

И все обменялись взглядами, полными изумления:

— Боже мой! Такая страшная, тяжелая болезнь, и такое пустяковое лекарство!!!

К утру Волосатое выздоровел.

Все это было в 1965 году, не забудьте этого.

Когда я вошел к Сарафанову — лицо его сияло, подобно оконному стеклу далекого дома, освещенному сверкающим лучом заходящего солнца.

— Давно? — спросил я.

— Что такое?

— Отлакировал физиономию.

— С чего это ты взял?

— Да ведь сияет, как медный таз.

Сарафанов легонько толкнул меня плечом в спину и усмехнулся.

— Ничего ты не понимаешь. Если бы показать тебе, что у меня есть — ты бы ахнул.

— А ты покажи. Я ахну, — пообещал я.

— Во-первых, получил я семгу, — нежно промяукал Сарафанов, и глаза его потонули в заснувшей трясине рыхлого лица. — Впрочем, что я такое говорю — «семга»? Это не семга! Это сливочное масло. Негодяйка так нежна, что ее можно на хлеб, вместо масла, намазывать. А знаешь, что моя семушка по цвету напоминает?

— Теряюсь в догадках!

— Щечки шестнадцатилетней девушки. В крайнем случае — лепесток розы. Теперь — икра! Можешь ты себе представить нечто нежно-серое, нечто малосольное… Нечто такое…

— Могу, могу. Об икре довольно.

— Довольно, так довольно. А вот о копченом сиге никогда не будет довольно… Этакий сижище, — шкура у него ободрана, и спинка нежная, мясистая, самого этакого ласкового копчения — так и лезет тебе в глаза, так и манит, так и подмывает: «ешь, мол, меня! Хамкай меня! Жуй, чавкай, глотай меня, черт тебя подери». Возьмешь ты себе от спины этакий ломоть, да лимончиком его, для остроты, лимончиком… Впрочем… (он озабоченно заглянул мне в глаза). Впрочем, ты, может быть, предпочитаешь провансаль?

— Да нет уж, — махнул я рукой, — ты так это хорошо изобразил, что я с лимончиком.

— Ну, конечно же! Понимающего человека сразу видно. Да! забыл… Ведь, кроме там разных сардин и соленых грибков (острые такие, знаешь, — нёбо тебе, как глотать будешь, будто ноготками нежно поскребут), кроме всего этого, будет пирог!! Пирог я задумал преоригинальнейший — одна старая караимка выучила. Делается он из баранины, но барашек, понимаешь ты, не рубится…

— Неужели, не рубится?! — удивился я, деликатно поддерживая разговор.

— Ни-ни! ни за какие коврижки. Не рубится, а режется на этакие кусочки, с хрящиками… и заливается водой. Конечно, немножко, потому что баранина сама сок пустит.

— Неужели, она на это способна?

— Баранина-то? Она на все способна, мой милый… И вот, представь ты себе, с этакой начинкой запекается пирог… С лучком там, петрушкой, укропчиком… И когда ты на столе разрежешь его — оттуда полохнет пар такой ароматности, что все завизжат, как собаки… А нижняя корочка, хотя и подпеклась, но, вместе с тем, она пропиталась всеми этими соками и ароматами. Она… она… (он хлопнул меня по спине, застонал)… Она, дорогуша, сочная! Истомленная! Отдающаяся!!