Аркадий Аверченко - Собрание сочинений в 13 томах. Том 6. О маленьких-для больших

— Так пан, — вздыхает поляк.

— Ну, вот и хорошо, что ты это понимаешь…

— Кажется, он готов, collega? Все сделали, как предписано циркуляром: и обласкали, и попугали. Эй, мальчик! Отведи в следующее отделение.

Следующее отделение — обмундировочная.

— Поляк?

— Поляк.

— Давайте ему штаны без карманов.

Поляк выходит из задумчивости.

— Позвольте… Почему без карманов?

— Нельзя вам, полякам, карманы иметь, — циркуляр есть. Мало ли что вы можете в карманы спрятать. Стащишь где-нибудь план расположения окопов, положишь в карман, а потом передашь русским. Подавайте ему сапоги!

— Ой, больно! Там что-то такое есть, в сапогах…

— Есть. Это — гвозди. Чтобы ты не очень-то бегал от русских, или, что еще хуже, — к русским. У нас, братец ты мой — все предусмотрено.

— Мундир не по мне, — жалуется поляк. — Узок так, что рук нельзя поднять.

— Так и расчитано. Знаем мы, для чего вы руки поднимаете! Ну, вот… оделся? Теперь — вооружим тебя. Вот тебе, братец, сабля…

— Какая странная… — удивляется поляк. — Не вынимается из ножен.

— Чего же ей выниматься, когда эфес к ножнам наглухо припаян. Тебе только дай настоящую саблю… Знаем мы вас, поляков. Получай ружье.

— А… Патроны?

— Что-о? С ума ты сошел? Прыткий ты паренек, я вижу. Тебе, как мед, так уж и ложка. Патроны будут у другого солдата. Ну, а теперь — готово! Эй, кто там?! Забирайте поляка.

— Готов?

— Готов.

— Несите его в вагон! Запирайте в одиночное купе.

— Куда? — пугается поляк. — Почему в одиночное?

— А что ж, тебя в общее посадить, что ли? С другими солдатами? Знаем мы, какие ты разговоры будешь с ними разговаривать. Внесли?

— Есть. Рот прикажете завязать?

— Ну, да! Как, обыкновенно. Поляк ведь.

С треском и шумом несется поезд на театр военных действий.

— Привезли?

— Есть. Тут в купе лежит. Развяжите его, вытаскивайте!

— Патроны отобрали? Штык ему отвинтили?

— Маленькие, что ли… Учи еще.

— А теперь — айда в окопы! Рядовые Швайне, Трюкман и Шлиппе!

— Здесь, г. вахмистр!

— Вы будете состоять при поляке. Ты, Швайне, будешь давать ему патроны при стрельбе, Трюкману поручается держать приклад, когда поляк будет стрелять, а ты, Шлиппе, назначаешься состоять при шашке: чтобы он, упаси Боже, не хватил ножнами кого-нибудь из своих.

После этого вахмистр обращается к поляку.

— Заметьте, ясновельможный пан, что кайзер любит поляков, как своих родных детей… А если ты, польская свинья, побежишь к русским — семь шкур спущу, да потом в соленой воде вымочу. Ведите его!! Да не забудьте, когда бой кончится — отобрать у него ружье, связать руки и засунуть в землянку до завтрашнего боя… Завтра снова вынете.

В окпах кипит работа: Швайне хлопотливо подсовывает задумчивому поляку патроны. Трюкман, поглощенный польскими делами по горло, придерживает ружейный приклад, направляя польское дуло именно в сторону врага, а не в какую-нибудь другую сторону; Шлиппе судорожно уцепился за шашку, висящую сбоку у задумчивого поляка.

Задумчивый поляк делается еще более задумчивым.

— Урра! — ревут издали тысячи русских глоток.

Крики приближаются… Поляк вздыхает, бьет ружьем по голове Трюкмана, тычет прикладом в грудь Швайне, отбрасывает ногой уцепившегося за шашку Шлиппе и, выйдя медленными шагами из окопа, задумчиво идет сдаваться в плен.

Если нами какой-нибудь штрих или черточка в данном случае упущены, то это только потому, что мы, избегая преувеличений, стремимся всегда лучше сказать меньше, чем больше.

Минуя грязный переулок с кривыми расщелившимися деревянными панелями, вы завернете за угол, войдете в первые ворота и, перейдя залитый помоями, обледеневший двор, увидите в глубине его покосившуюся вывеску с надписью: «Первая летиратурно-кустарная мастерская Акима Мокроносова».

«Первая» — она же и последняя. Она, вообще, единственная.

Открыв дверь на бешено взвигнувшем от такого вашего поступка блоке (веревка с двумя кирпичами на конце), вы попадете в низенькую закопченную, пропитанную запахом лака, пыли и «шубного» клея комнату. Посредине стоит стол, а за столом, освещенные низко спущенной лампой, сидят, склонясь, несколько человек, больших и маленьких — все семейство Акима Мокроносова. Даже пятилетний Мишка, и тот занят работой.

На стене у самой спины хозяина, Акима, висит телефон, — такой же закопченный и засаленный, как и все кругом.

Работают…

Звонок.

— Алле, — кричит хозяин, отрываясь от работы. — Кто говорит? «Кривая песочница»? Что! Будьте покойны, сдадим вовремя. Не первый год на газеты работаем. В самый раз.

Вешает трубку. Опять звонок.

— Алле? Кто? «Столичная простыня»? Что прикажете? Рассказ? Можно. Но только очень уж завалены мы нонеча. К Новому году извольте. Вам чего требовается? Постойте, запишу. Алешка! Кинь карандаш. Как? Пиши: «Часовой у погреба в Рождественскую ночь». Есть? «Мальчик убегает из дому на войну». Записали. «Раненый в лесу и волки» — не потребуется? Ходкая комбинация. С руками рвут. Окопов могу предложить хороших. Есть запас… Что-с? Поаршинно считаем. Сорок аршин? Алешка, запиши. «Чемоданы», шрапнели есть целыми елочными наборами. Очень, которые редакторы берут. Виноват, господин… «Немцы в польской усадьбе» не нужны ли? Седьмой ящик нынче отправляем. Чего-с? Бегающих на войну мальчиков посчитаем недорого, потому товар — сами понимаем — дешевка. Что толку в нем: взял мальчишка и побежал. Самый елочный сужет; пустяковый сужет. А, впрочем, извольте… Алешка! Двух мальчиков запиши им, бегающих. Счастливо оставаться…

За столом кипит работа. Около жены Акима, худосочной Мокроносихи, лежит целая груда старых аляповато разодетых кукол: разбойники, нападавшие в прошлом году в Рождественскую ночь на волжскую усадьбу, перемешались с раскаявшимися экспроприаторами, полотняное привидение старого домовладельца положило тряпочные ноги на голову размалеванной актрисы, вернувшейся на Рождество к мужу и умирающей дочке, а пьяный купец без ноги, оторванной просто по недосмотру мастера, сиротливо сидел на животе старушки, отдавшей нищей девочке свою драповую шаль.

Весь этот хлам быстрыми руками перетряхивался, сортировался и попадал немедленно дальше, к старшей дочке Анфисе.

Анфиса работала еще быстрее матери. Руки ее так и мелькали. Схватив святочную куклу, она — раз! — сдергивала с нее штаны или юбку, — два! — стаскивала пиджак или кофту, и, хлопнув головой о край стола, чтобы сбить накопившуюся за год в складках тела пыль, передавала раздетых кукол дальше, к Алешке.

У Алешки работа была самая сложная: надо было вновь одевать весь переданный товар. Кучей громоздились вокруг него черные германские мундиры, каски, польские живописные костюмы, времен чуть ли не Яна Собесского, серые платья сестер милосердия и маленькие курточки для «мальчиков, бежавших под Рождество на войну».