Аркадий Аверченко - Собрание сочинений в 13 томах. Том 6. О маленьких-для больших

— Положим, конечно, это верно.

— Вот и прекрасно. Значит, даешь пятьсот рублей? Даешь, чтобы согреть солдата?

— Да ведь я и на это давал. Как-то иду по Невскому, а ко мне подходит барышня с кружкой. «Дайте». «Извольте». Вот видишь.

Я помолчал.

— Давеча ты говорил, что у тебя развито воображение. Ты прекрасно представлял спинку сига, семгу, подобную девичьему телу, — почему же ты не представишь себе солдатской груди, превращенной морозом в чугун? Почему ты не представишь тошноты, которая подступает к горлу пустопорожнего маленького бельгийца, не евшего уже двое — трое суток. Ты-то сам давно ел?

Сарафанов оживился.

— Жду, не дождусь, когда ты все это кончишь. Конечно, голоден я, как волк. И к чему, право, такой разговор перед ужином… Ну, поговорим после, — ладно?

— Нет, не после!.. Даешь на все про все две тысячи?

— Да ты серьезно? Или это просто твоя вечная манера подтрунивать надо мною.

— Значит не дашь? Жаль. У тебя плохо развито воображение. Ну, представь, что ты сейчас голоден, смертельно промерз, дрожишь…

Сарафанов бросил быстрый взгляд на накрытый стол (только что принесли знаменитый дымящийся пирог с бараниной), вдвинулся глубже в эластичное кресло и сказал:

— Представляю.

— Значит, даешь?

— Да пойми же ты…

— Стой! Тогда не надо. Мы сделаем иначе.

Я сорвался с места, побежал на кухню и суетливо сказал кухарке:

— Керосин есть? Давай скорее. Барину очень нужно.

Схватил жестяную посудину, помчался в столовую и, запыхавшись остановился перед Сарафановым.

— Не дашь?

— Но это, наконец, милый, скучно…

— Тогда — поголодаем.

Я торжественно поднял над столом посудину и тщательно, как садовник из лейки поливает дорогие цветы, облил и знаменитую семгу и ароматический пирог и скребущие нёбо грибки.

— Что ты делаешь?!!!!!

— Поголодаем. Это будет в помощь твоему ленивому воображению. Ты думаешь, что у тебя гусь остался? Я и его мимоходом в кухне облил…

— Ах, свинья!!.. Ну, что за свинья. Всякие шутки имеют границы… А это уже и тупо и глупо.

Я усмехнулся, поставил керосиновую посудину на пол, вытер руки.

— Дашь?

— Вот за то, что ты такая свинья — ничего не дам! Сколько провизии перепортил!

— А знаешь — бельгийцы бы эту провизию ели.

— Пошел к черту. И разговаривать с тобой не хочу. Уходи от меня.

— Не дашь?

— Убирайся.

— Не дашь? Ну, ладно… Эх-ма! Холодно в окопах!

Я схватил стул и ножкой его выбил стекла во всех трех окнах…

— Пьян ты? — заорал хозяин. — С ума ты сошел? Идиот ты? Я дворников позову — они тебя выведут.

Морозный воздух широкой волной дунул в разбитые стекла.

Хозяин вскочил, выбежал в переднюю, вернулся в теплом пальто… Остановился у залитого керосином стола и холодно сказал:

— Потрудитесь уйти, между нами все кончено.

— Брр… — засмеялся я. — Холодно в окопах. А ты знаешь, как немцы разрушали частные дома, ломали и растаскивали уютные гнездышки ни в чем не повинных людей? Побегу я сейчас на кухню, возьму топорик и поломаю всю твою обстановку… Хочешь? Пока успеешь позвать дворников — тысячи на четыре попорчу… Хочешь?

— Мерзавец, — с ненавистью сказал он. — В тюрьме за это насидишься.

— Ну, за это не стыдно. За несчастных посидеть — за это в раю мне местечко очистится.

— Пошел вон!

— Дашь? А то этим стулом — рраз! — разбиваю буфет, лампу, перебегаю в кабинет, распарываю ножиком сафьяновую обивку, разбиваю книжный шкаф… Ну? Даешь?

— Я дворников позову!!.

— Даю тебе честное слово не успеешь.

— Бери тысячу — жри!

— Две! Ну?!!

— Постой!.. Поставь стул!!. Скотина. Принеси из кабинета перо.

— А чековая книжка где?

— В кармане… Дрянь ты этакая.

— Вот умница… Милый Сарафанчик… Дай я тебя поцелую.

— Пошел!..

Спрятав чек в кармане, я сказал:

— Послушай… Я тебя немного обрадую: гуся-то я керосином не обливал. Покушаем, а?

— Свинья! И хлеб облил.

— На кухне есть еще. Немного черствый, ну, да ничего. Лучше бельгийского, ха-ха.

— И говорить с тобою не следовало бы… Чем я теперь окна заткну — холодище так и несет.

Я усмехнулся: — «Холодно в окопах».

Он долго ворчал, фыркал и бранился, но когда подали на диво зажаренного гуся и бутылку старки — его сонное лицо засияло какой-то внутренней улыбкой…

И ели мы с ним гуся в комнате, пропитанной запахом керосина, и сидели мы, укутанные — в пальто, в галошах, потому что мороз тысячью змей пробирался в открытые окна и жалил нас, а где-то в холодных окопах бились тысячи сербов, бельгийцев и русских — и не подозревали они, какое сражение выиграно в их честь и пользу на петроградском фронте скромным штатским человеком, вооруженным только силой убеждения и столовым стулом.

Из газетных статей и расспросов очевидцев нам удалось выяснить с приблизительной точностью, каково положение познанского поляка, воюющего в рядах германской армии.

Прежде всего, для залучения молодого, дикого поляка в ряды армии — его нужно поймать. Много требуется хитрости и охотничьей ловкости, чтобы поймать такого дикого поляка.

Пойманный поляк недели две-три выдерживается в темном месте «чтобы привык». Все это время несколько приставленных к нему специальных людей горячо убеждают пойманного, что «Германия — превыше всего».

Поляк долго не сдается, спорит, капризничает. Но к концу третьей недели ему так все это надоедает, что он вскакивает однажды с блуждающими глазами, растерянный, страшный, — и кричит:

— Ну, хорошо! Верю. Довольно.

— Чему веришь?

— Вот этому самому. Что вы говорили.

— Насчет Германии??

— Да, да!!!

— Что Германия превыше всего?

— Ну, да — это самое! Слышал уже. Нечего повторять! Верю.

— Я думаю, он готов — посоветовавшись немного с товарищем, говорит профессор приготовительного класса. — Можно его передавать дальше.

Поляка перебрасывают в следующее отделение:

— Эй, кто там! Примите поляка для обработки.

— Есть!

Ощупав, обыскав поляка, приступают к дальнейшей обработке:

— Послушайте, вы там… поляк. Наш император обещает дать полякам после войны автономию, самоуправление, свободу языка: — ну, и как вообще полагается. Слышите??

Поляк молчит.

— Вам я говорю или не вам? После войны для вас наступит буквально золотой век. Поняли?

— Так, пан, — задумчиво качает головой поляк.

— И вот, значит, по этому самому вы и должны проливать кровь свою за дорогое отечество. Поняли?

Поляк молчит.

— Потому что судьба поляков дорога сердцу кайзера, и он не допустит, чтобы волос упал с головы германского поляка.

Поляк задумчиво кивает головой.

— Так, пан.

— Всякий поляк для кайзера, как родной сын. Понимаете? Значит, вы должны сражаться за своего отца-кайзера. А если ты, польская свинья, не будешь сражаться, так мы с тебя шкуру с живого сдерем… На медленном огне поджарим! Лучину под ногти запустим!