Николай Лейкин - В гостях у турок

Глафира Семеновна одѣвалась и точила мужа. Николай Ивановичъ слушалъ и молчалъ. Наконецъ онъ спросилъ:

— Можно велѣть приготовить самоваръ?

— Вели. Но вотъ тебѣ мой сказъ: какъ только ты съ армяшкой еще напьешься — сейчасъ мы собираемся, на пароходъ и ѣдемъ въ Ялту. Лучше тамъ проживемъ лишнюю недѣлю.

— Душечка, мы еще и половины Константинополя не видали. Кромѣ того, надо съѣздить на Принцевы острова, въ Скутари, на гулянье на Прѣсныя воды.

— Чортъ съ нимъ и съ Константинополемъ!

— Но вѣдь ты такъ стремилась сюда, такъ хотѣла…

— Я думала онъ трезвый городъ, а онъ пьянѣе Нижняго-Новгорода во время ярмарки.

— Изъ-за одной-то выпивки, да такъ казнить городъ! Ай-ай-ай!

Николай Ивановичъ покачалъ головой и, выйдя на лѣстницу, велѣлъ встрѣтившейся ему Тамарѣ подавать самоваръ.

Нотаціи продолжались, но ихъ прервалъ появившійся Карапетъ. Онъ самъ внесъ самоваръ, поставилъ его на столъ, поклонился супругамъ и сказалъ Николаю Ивановичу:

— Помнишь, что вчера обѣщалъ, дюша мой, эфендимъ? Какъ родиться, дюша мой, у твоей барыни-сударыни сынъ — сейчасъ Карапетъ къ тебѣ его въ Петербургъ крестить пріѣдетъ. По рукамъ вчера хлопнулъ — значитъ вѣрно, обратился онъ къ Глафирѣ Семеновнѣ.

— Подите вы! Мало-ли что съ пьяныхъ глазъ говорится! — отвернулась отъ него та.

Заварили чай. Карапетъ не уходилъ. Онъ свернулъ папироску и подсѣлъ къ столу.

— Давай, мадамъ, барыня-сударыня, и мнѣ чаю, — сказалъ онъ. — Голова у Карапетки болитъ. Но Карапетка ой ой какой молодецъ! Онъ принесъ и лекарство.

Армянинъ полѣзъ въ карманъ шароваръ и вытащилъ оттуда маленькую бутылочну.

— Что это? Коньякъ? Ни за что не позволю въ нашей комнатѣ пить! — воскликнула Глафира Семеновна.

Армянинъ выпучилъ глаза.

— Отчего, барыня-сударыня, ты сегодня такой пѣтухъ? спросилъ онъ.

— Оттого, что не желаю, чтобы у насъ было пьянство.

— Пьянство! Фуй! Зачѣмъ такія кислыя слова, дюша мой? Я хочу полечить себя и твой мужъ, дюша мой.

— А я не позволяю.

Армянинъ покачалъ головой и спряталъ бутылку въ карманъ.

— Охъ, какой строгій у тебя мадамъ, дюша мой, эфендимъ! обратился онъ, къ Николаю Ивановичу. — Совсѣмъ такая-же орелъ, какъ мой покойница жена.

Всѣ молча пили чай.

— Ну, черезъ часъ надо въ Скутари ѣхать, — сказалъ наконецъ Карапетъ.

— Я не поѣду, — обрѣзала Глафира Семеновна, сидя надувшись.

— Какъ не поѣдешь, дюша мой, кума мой милой? Вчера обѣщалась ѣхать. А туфли покупать? А кладбище смотрѣть? А дервиши турецкіе видѣть?

— Да вѣдь вы опять напьетесь, потомъ и возись съ вами. Какое мнѣ удовольствіе съ пьяными ѣздить?

— Глаша, да гдѣ-же можно напиться-то на кладбищѣ? Вѣдь мы на кладбище ѣдемъ, турецкое кладбище посмотрѣть, — началъ уговаривать Глафиру Семеновну мужъ.

— Кто васъ знаетъ! Вы и на кладбищѣ вино найдете!

— Ну, вотъ… Ну, полно… Да вѣдь тамъ, на кладбищѣ, мусульманскій монастырь, монастырь дервишей.

— Ахъ, ужъ я теперь и въ мусульманскіе монастыри не вѣрю! — махнула рукой Глафира Семеновна, но все-таки сдалась. — Ну, вотъ что… — сказала она:- Я поѣду въ Скутари. Но какъ только я увижу, что вы хоть одинъ глотокъ вина сдѣлаете — сейчасъ-же я домой и ужъ завтра-же вонъ изъ Константинополя!

Армянинъ Карапетъ опять въ новомъ черномъ сюртукѣ безъ признаковъ бѣлья, въ фескѣ и съ суковатой палкой. Николай Ивановичъ въ барашковой шапкѣ — скуфейкѣ и въ легкомъ пальто. Глафира Семеновна нарядилась въ лучшее платье и надѣла вѣнскую шляпку съ цѣлой горой цвѣтовъ. Они на новомъ мосту и направляются къ пароходной пристани, чтобы ѣхать на Азіатскій берегъ, въ мѣстечко Скутари, расположенное противъ Константинополя. На пароходную пристань сходить надо съ моста. Она прислонена къ двумъ желѣзнымъ мостовымъ плашкоутамъ. На мосту по прежнему тѣснота. По прежнему пестрые костюмы разныхъ азіатскихъ народностей и турецкихъ женщинъ напоминаютъ маскарадъ. Балахонники собираютъ проѣздную дань съ экипажей и вьючныхъ животныхъ, но супруговъ Ивановыхъ Карапетъ ведетъ пѣшкомъ, такъ какъ мостъ и пристань находятся отъ ихъ жилища сравнительно близко. Армянинъ говоритъ Николаю Ивановичу:

— За коляска и за проѣздъ по мосту у тебя, дюше мой, двѣнадцать піастры въ карманѣ остались, а на эти деньги мы можемъ на пароходѣ у кабакжи выпить и голова своя поправить.

— Тсъ… — подмигиваетъ ему Николай Ивановичъ, чтобы тотъ молчалъ, и киваетъ на жену.

И вотъ они на старомъ, грязномъ турецкомъ пароходѣ, перевозящемъ публику изъ Константинополя въ Скутари и дѣлающемъ рейсы по Босфору вплоть до входа въ Черное море и обратно. Публики много. Во второмъ классѣ, черезъ который пришлось проходить, сидятъ прямо по полу, поджавъ подъ себя ноги, закутанныя турецкія женщины изъ простонародья, нѣкоторыя съ ребятишками. Ребятишки пищатъ, ревутъ, запихиваютъ себѣ въ ротъ куски бѣлаго хлѣба или винныя ягоды.

Нѣкоторые турки изъ палубныхъ пассажировъ улеглись на полу на брюхо и, какъ сфинксы, лежатъ на локтяхъ, поднявъ голову. Шныряютъ съ замазанными сажей лицами кочегары и матросы въ фескахъ. Пароходъ шипитъ машиной, стоитъ турецкій и греческій говоръ.

Билеты взяты перваго класса, и супруги въ сопровожденіи Карапета проходятъ въ первый классъ.

Каюта перваго класса помѣщается въ рубкѣ и дѣлится на двѣ части — общую и дамскую. Надъ входомъ въ дамскую каюту подъ турецкой надписью французская надпись: «Harem».

— Глаша! Смотри… Гаремъ… — указалъ Николай Ивановичъ женѣ на надпись, какъ-то особенно осклабился и спросилъ Карапета:- Что-же это за гаремъ?

— Гаремъ значитъ дамски каюта, эфендимъ. Если мадамъ, барыня-сударыня, хочетъ спать въ дамски каюта — она можетъ.

— А мы?

— Ой, нѣтъ! Турки за это побьютъ, — отвѣчалъ Карапетъ.

Въ общей каютѣ перваго класса, состоящей изъ просторной комнаты съ диванами по стѣнѣ и столами передъ ними, сидѣли фески въ усахъ и бородахъ, толстыя и сухопарыя, курили, читали газеты и пили кофе изъ маленькихъ чашечекъ, которыя разносилъ слуга въ фескѣ, безъ пиджака и жилета, и въ пестромъ полосатомъ шерстяномъ передникѣ. Были здѣсь и закутанныя турецкія дамы съ закрытыми черными и бѣлыми вуалями лицами, очевидно, предпочитающія сидѣть съ мужчинами чѣмъ въ отдѣльной дамской каютѣ. Тутъ же въ каютѣ турокъ въ чалмѣ продавалъ ковры. Онъ держалъ одинъ изъ нихъ на плечѣ и кричалъ по турецки и по-французски стоимость ковра.

— Вотъ, дюша мой, купецъ съ ковры пришелъ дураковъ искать, — указалъ армянинъ супругамъ.

— Отчего-же дураковъ? — спросила Глафира Семеновна.

— На базаръ въ Стамбулѣ коверъ стоитъ триста піастры, а здѣсь онъ его пріѣзжему человѣкъ изъ Европы за пятьсотъ продастъ.

Пароходъ тронулся. Николай Ивановичъ сказалъ: