Федор Достоевский - Преступление и наказание, Часть 6, Эпилог

Он вдруг посторонился, чтобы пропустить входившего на лестницу священника и дьячка. They had come for the requiem service. Они шли служить панихиду. By Svidrigailov's orders it was sung twice a day punctually. По распоряжению Свидригайлова, панихиды служились два раза в день, аккуратно. Svidrigailov went his way. Свидригайлов пошел своею дорогой. Raskolnikov stood still a moment, thought, and followed the priest into Sonia's room. Раскольников постоял, подумал и вошел вслед за священником в квартиру Сони. He stood at the door. Он стал в дверях. They began quietly, slowly and mournfully singing the service. Начиналась служба, тихо, чинно, грустно. From his childhood the thought of death and the presence of death had something oppressive and mysteriously awful; and it was long since he had heard the requiem service. В сознании о смерти и в ощущении присутствия смерти всегда для него было что-то тяжелое и мистически ужасное, с самого детства; да и давно уже он не слыхал панихиды. And there was something else here as well, too awful and disturbing. Да и было еще тут что-то другое, слишком ужасное и беспокойное. He looked at the children: they were all kneeling by the coffin; Polenka was weeping. Он смотрел на детей: все они стояли у гроба, на коленях, Полечка плакала. Behind them Sonia prayed, softly and, as it were, timidly weeping. Сзади них, тихо и как бы робко плача, молилась Соня. "These last two days she hasn't said a word to me, she hasn't glanced at me," Raskolnikov thought suddenly. "А ведь она в эти дни ни разу на меня не взглянула и слова мне не сказала", - подумалось вдруг Раскольникову. The sunlight was bright in the room; the incense rose in clouds; the priest read, Солнце ярко освещало комнату; кадильный дым восходил клубами; священник читал "Give rest, oh Lord...." "Упокой, господи". Raskolnikov stayed all through the service. Раскольников отстоял всю службу. As he blessed them and took his leave, the priest looked round strangely. Благословляя и прощаясь, священник как-то странно осматривался. After the service, Raskolnikov went up to Sonia. После службы Раскольников подошел к Соне. She took both his hands and let her head sink on his shoulder. Та вдруг взяла его за обе руки и преклонила к его плечу голову.

This slight friendly gesture bewildered Raskolnikov. It seemed strange to him that there was no trace of repugnance, no trace of disgust, no tremor in her hand.	Этот короткий жест даже поразил Раскольникова недоумением; даже странно было: как? ни малейшего отвращения, ни малейшего омерзения к нему, ни малейшего содрогания в ее руке!
It was the furthest limit of self-abnegation, at least so he interpreted it.	Это уж была какая-то бесконечность собственного уничижения. Так, по крайней мере, он это понял.
Sonia said nothing.	Соня ничего не говорила.
Raskolnikov pressed her hand and went out.	Раскольников пожал ей руку и вышел.
He felt very miserable.	Ему стало ужасно тяжело.
If it had been possible to escape to some solitude, he would have thought himself lucky, even if he had to spend his whole life there.	Если б возможно было уйти куда-нибудь в эту минуту и остаться совсем одному, хотя бы на всю жизнь, то он почел бы себя счастливым.
But although he had almost always been by himself of late, he had never been able to feel alone.	Но дело в том, что он в последнее время, хоть и всегда почти был один, никак не мог почувствовать, что он один.
Sometimes he walked out of the town on to the high road, once he had even reached a little wood, but the lonelier the place was, the more he seemed to be aware of an uneasy presence near him. It did not frighten him, but greatly annoyed him, so that he made haste to return to the town, to mingle with the crowd, to enter restaurants and taverns, to walk in busy thoroughfares.	Случалось ему уходить за город, выходить на большую дорогу, даже раз он вышел в какую-то рощу; но чем уединеннее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее, так что поскорее возвращался в город, смешивался с толпой, входил в трактиры, в распивочные, шел на Толкучий, на Сенную.
There he felt easier and even more solitary.	Здесь было уж как будто бы легче и даже уединеннее.
One day at dusk he sat for an hour listening to songs in a tavern and he remembered that he positively enjoyed it.	В одной харчевне, перед вечером, пели песни: он просидел целый час, слушая, и помнил, что ему даже было очень приятно.
But at last he had suddenly felt the same uneasiness again, as though his conscience smote him.	Но под конец он вдруг стал опять беспокоен; точно угрызение совести вдруг начало его мучить:
"Here I sit listening to singing, is that what I ought to be doing?" he thought.	"Вот, сижу, песни слушаю, а разве то мне надобно делать!" - как будто подумал он.
Yet he felt at once that that was not the only cause of his uneasiness; there was something requiring immediate decision, but it was something he could not clearly understand or put into words.	Впрочем, он тут же догадался, что и не это одно его тревожит; было что-то, требующее немедленного разрешения, но чего ни осмыслить, ни словами нельзя было передать.
It was a hopeless tangle.	Все в какой-то клубок сматывалось.
"No, better the struggle again!	"Нет, уж лучше бы какая борьба!
Better Porfiry again... or Svidrigailov....	Лучше бы опять Порфирий... или Свидригайлов...
Better some challenge again... some attack.	Поскорей бы опять какой-нибудь вызов, чье-нибудь нападение...
Yes, yes!" he thought.	Да! да!" - думал он.

He went out of the tavern and rushed away almost at a run.	Он вышел из харчевни и бросился чуть не бежать.
The thought of Dounia and his mother suddenly reduced him almost to a panic.	Мысль о Дуне и матери навела на него вдруг почему-то как бы панический страх.
That night he woke up before morning among some bushes in Krestovsky Island, trembling all over with fever; he walked home, and it was early morning when he arrived.	В эту-то ночь, перед утром, он и проснулся в кустах, на Крестовском острове, весь издрогнувший, в лихорадке; он пошел домой и пришел уже ранним утром.
After some hours' sleep the fever left him, but he woke up late, two o'clock in the afternoon.	После нескольких часов сна лихорадка прошла, но проснулся он уже поздно: было два часа пополудни.
He remembered that Katerina Ivanovna's funeral had been fixed for that day, and was glad that he was not present at it.	Он вспомнил, что в этот день назначены похороны Катерины Ивановны, и обрадовался, что не присутствовал на них.
Nastasya brought him some food; he ate and drank with appetite, almost with greediness.	Настасья принесла ему есть; он ел и пил с большим аппетитом, чуть не с жадностью.
His head was fresher and he was calmer than he had been for the last three days.	Г олова его была свежее, и он сам спокойнее, чем в эти последние три дня.
He even felt a passing wonder at his previous attacks of panic.	Он даже подивился, мельком, прежним приливам своего панического страха.
The door opened and Razumihin came in.	Дверь отворилась, и вошел Разумихин.
"Ah, he's eating, then he's not ill," said Razumihin. He took a chair and sat down at the table opposite Raskolnikov.	- А! ест, стало быть не болен! - сказал Разумихин, взял стул и сел за стол против Раскольникова.
He was troubled and did not attempt to conceal it.	Он был встревожен и не старался этого скрыть.
He spoke with evident annoyance, but without hurry or raising his voice.	Г оворил он с видимою досадой, но не торопясь и не возвышая особенно голоса.
He looked as though he had some special fixed determination.	Можно бы подумать, что в нем засело какое-то особое и даже исключительное намерение.
"Listen," he began resolutely. "As far as I am concerned, you may all go to hell, but from what I see, it's clear to me that I can't make head or tail of it; please don't think I've come to ask you questions.	- Слушай, - начал он решительно, - мне там черт с вами со всеми, но по тому, что я вижу теперь, вижу ясно, что ничего не могу понять; пожалуйста, не считай, что я пришел допрашивать.
I don't want to know, hang it!	Наплевать! Сам не хочу!
If you begin telling me your secrets, I dare say I shouldn't stay to listen, I should go away cursing.	Сам теперь все открывай, все ваши секреты, так я еще и слушать-то, может быть, не стану, плюну и уйду.
I have only come to find out once for all whether it's a fact that you are mad?	Я пришел только узнать лично и окончательно: правда ли, во-первых, что ты сумасшедший?
There is a conviction in the air that you are mad or very nearly so.	Про тебя, видишь ли, существует убеждение (ну, там, где-нибудь), что ты, может быть, сумасшедший или очень к тому наклонен.

Читать дальше