Николай Кузьмин - Соседи

— Ого! — невольно удивилась Лиза.

Гость только этого и дожидался.

— Хотите посмотреть? Пожалуйста. Да нет, вы его в руки возьмите, в руки. Вы же не знаете, что это за штука такая. Вот, гляньте… Ничего не замечаете?

Кинжал был тяжел и так отточен, что боязно было держать его в руках.

— Ну, как вы думаете, чей это?

— Ваш, наверное… — глуповато ухмыльнулась Лиза, не понимая, какую службу может сослужить человеку такое страшное оружие.

Виталий Алексеевич расхохотался:

— Мой… Это эсэсовский. Да! Вот глядите: спилено. Тут фашистский знак стоял. Настоящий.

Лиза положила кинжал на стол и спрятала руки под шаль.

— Где вы его откопали?

— Откопал! Такую штуку не откопаешь. За литровку выменял у одного человека. А что? Вещь настоящая, без износу. А режет как, я вам скажу, прямо сам идет! Хотите что-нибудь проткнуть или расколоть? Хотите? Для примеру, так сказать… Нате попробуйте. Да вы возьмите, возьмите! Не пугайтесь, он не кусается.

— Нет, лучше спрячьте, — Лиза с отчужденным видом завернулась в шаль.

Виталий Алексеевич, однако, посчитал, что лед как будто сломан.

— Да, — картинно вздохнул он и, отхлебнув остывшего чаю, отодвинулся от стола, засунул руки в карманы добротных диагоналевых галифе, — планета здесь, как правильно выразился ваш уважаемый папашка, действительно скучная. Провинция. Ощущаю на себе.

— Я родилась здесь, — возразила Лиза, без всякой охоты поддерживая этот никчемный разговор. — И выросла.

— Выросла… — понимающе усмехнулся Виталий Алексеевич, заиграв глазами и принимаясь раскачиваться на стуле. — Но не остались же, как многие из местных! Не остались! И я же вижу, знаю. После культурного центра, после всего…

— Люди живут, — заметила Лиза, с надеждой прислушиваясь, не возвращается ли отец.

— А вы меня спросите, как они живут! — все увереннее раздувал беседу гость, и в такт его раскачиванию на стуле болтался, бил его по крепкой ляжке стальной кинжал в массивных ножнах. — С Надеждой, кажется, подругами считаетесь? Ну, с продавщицей нашей, с деятелем нашего прилавка? Учились вроде вместе? Так мы с ней, представьте, разговариваем иногда! Смехота!..

Развеселившись, он неожиданно оборвал смех, перегнулся через стол и крепко, уверенно забрал руку Лизы в свою. Голос его зазвучал интимно, немного в нос.

— Так что, молодая-интересная, не надо мне морочить голову. Не надо! Совсем не в ваших планах похоронить себя в лесах. Хотите, я поговорю с кем надо? Хотите? Мне это ничего не стоит. Ко мне начальство с уважением. И все будет в порядке. Договорились? Не возражаете?

Нахальная уверенность подвыпившего гостя лишила Лизу голоса. Ошеломленная, она пыталась высвободить руку, но тот, напротив, только стиснул ее крепче, так крепко, что заболели пальцы. Не спуская с Лизы пристального взгляда, он вкрадчиво пытался вытянуть ее из-за стола. Вести за столом беседы он не привык, ему бы в темных сенях мять, притискивать к стене, чтоб вырывалась и просила отпустить, а он бы…

Лиза опомнилась и выдернула руку.

— Послушайте… Во-первых… И вообще!..

Глазами она испепелила, застрелила бы его.

Неуспех нисколько не обескуражил гостя. Он сладко, крепко потянулся и, вставая, пальцами прикрыл небрежный зевок.

— Честь тогда имею, Елизавета свет Васильевна. Пас, как говорят в солидном обществе.

Сделав иронический поклон, он всем нахальным сильным телом ловко нырнул в дверь.

Оставшись у стола, Лиза с напряжением уставилась в черное окно и дрожащими пальцами быстро теребила мягкую бахрому шали. Как мог отец позволить, довести до этого? Такой позор! Поспешно, словно опасаясь не успеть, она метнулась на крылечко.

Ночь посвежела, высоко стояли крупные, широко расставленные звезды. Блестела лужа под навесом, голос гостя что-то мирно выговаривал коню. Зазвякали удила, конь стал перебирать ногами и боком, горячась перед дорогой, пошел мимо крылечка.

— Честь имею! — окликнул Лизу гость из темноты. Она представила, как шибко он будет сейчас скакать по обезлюдевшей ночной дороге.

Наклонясь с седла, чтобы открыть калитку, Виталий Алексеевич позвал:

— Петрович, слышь? Поехал я.

Отец отозвался от колодца. Лиза увидела, как маленькая неясная тень направилась к воротам.

— Куда, куда дольше-то? — слышался голос. — Засиделся и без того… Заеду, конечно заеду.

Разобрав поводья, Виталий Алексеевич вдруг с размаху огрел коня плетью. По уснувшей тихой улице ударил дробный топот сумасшедшей скачки.

— Ухорез! — одобрительно сказал отец, прислушиваясь к замирающему топоту. — Огонь парень! И начальство его уважает. На охоту приедут — только с ним. Ну что, дочь, посидели, поговорили? А мне что-то в голову вступило, так вступило! А тут, гляжу, и ведерко готово, будто кто нарочно поставил. Сел я, да и засиделся. Так это, знаешь… Все о ней, о покойнице о нашей, думал. На могилку-то не думаешь сходить? Надо, дочь, надо. А то что же люди скажут? Приехала, дескать, и глаза не кажет. Вот я управлюсь маленько, да и сходим. Вместе сходим.

Лиза догадывалась, что отцу неловко, совестно за свою грубую затею со смотринами и он стремится разжалобить ее, привлекая, словно союзницу, память о покойной матери.

— Ладно, ладно, сама уберу, — грубовато остановила она его, когда он засуетился возле неубранного стола.

Отец отступил, но не уходил, чего-то ждал.

— Иди, папа, иди. Укладывайся. Поздно.

— Ах, дочь, дочь. Не поглянулся, вижу, парень? А?.. Ну, ну, ну, не буду больше, не буду. Господи, как будто мне все это нужно!

— Разбуди меня, пожалуйста, пораньше завтра. И вообще, почему у тебя часов в доме нет? По петуху живешь?

— У тебя… А у тебя? Ах, Лизавета, Лизавета. Ты вот что, дочь, сердиться пока погоди, я тебе уж все про Виталия Алексеевича договорю. У нас тут знаешь какая за ним охота идет? Девки наши, если прямо говорить… Да ты стой, стой, дай отцу-то родному высказать! Не дядю же тебе чужого слушать. Или я худое присоветую? Я ведь к чему все? Ты думаешь, и на меня скончанья века не будет? Будет. Вот мать-то… И со мной все может. А на кого останешься, к кому приклонишься? Нет, Лизавета, народ у нас тут злой, цепной, можно сказать, народ. Ты вот порасспрашивай-ка того же Виталия Алексеевича. Он тут человек свежий, он тебе все — все-о!.. — обскажет.

— Спасибо, обсказал! — Лиза сердито вытирала скатерть.

Отец оживился и энергично потер колени.

— Значит, разговаривали вы все же с ним, не молчком сидели? Вот это хорошо, дочь, это правильно. Ты поговори, порассуждай с ним. Ты не смотри, что он такой, он… Да ты увидишь! И с образованием тоже, и все прочее…

— Папа, я свет тушу! — прекратила Лиза излияния отца.

— Ну, ну, ну, все! Молчу. Молчок!

Укладывался он в чрезвычайном возбуждении. Лиза долго не могла заснуть и слышала, как ворочался отец, вставал и выходил в сени, затем опять трещал топчан и в темноте присмиревшего дома раздавался увлеченный и горячий шепот — привычка человека, давно живущего наедине с собой.