Алексей Кулаковский - Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

— Ну конечно.

— Слушай! — Запрягаев вдруг широко улыбнулся и стукнул ладонью по лбу. — Идея! У Жемчужного есть бумага — сам я читал… Подавай в партшколу!.. А? У тебя такая хватка массовика, организатора… И писать там еще лучше научишься… Давай, приноси заявление! Рекомендацию напишем…

— А почему б вам самим туда не податься? — вдруг неожиданно для Запрягаева спросила Ева. — У вас хватка, кажется, более совершенная, чему меня. И образования нет. А я все же немного училась.

— Ну вот, я серьезно… — обиделся Адам Адамович. — А она…

— И я серьезно, — добавила Ева. — Завтра приду на работу! И прямо сюда, к вам. Не будет места — ваше займу! Женщину с детьми пожалела, а вас не пожалею!.. Так и знайте! И не придумывайте ничего, чтоб меня выжить отсюда! Не выживете! Я раньше вас сюда приехала!

Ева на ходу подхватила свой чемодан и вышла из кабинета председателя стройкома. По коридору шла бойко и быстро, будто вот только что доказала свою правоту, преодолела самое трудное. Возле приемной Кривошипа и Высоцкого на момент остановилась, потянула на себя дверь. В комнате не было даже секретарши, — оттуда потянуло сыростью от недавно вымытого пола и прокуренным запахом стен. А когда вышла на шоссе, почувствовала, что ничего никому не доказала, ничего не преодолела.

На остановке было много людей, все они куда-то спешили, когда приходил автобус, стремительно атаковали двери. Когда-то и она делала так же, когда-то и у нее была рассчитана каждая минута. А сейчас вот некуда спешить, некуда ни ехать, ни идти.

Она не свернула к остановке, а пошла тихонько в деревню. После таких неприятных визитов ей больше не хотелось никуда заходить, а тем более рассказывать о неожиданных осложнениях в своей судьбе. Теперь, как никогда, ей нужен был только друг, очень близкий человек. С ним бы посоветоваться, на его плече или под его заботливым присмотром отдохнуть…

Шла в Голубовку, но не была уверена, стоит заходить на бывшую квартиру или не стоит. Хозяйка сама по себе неплохая женщина: с ней можно поговорить откровенно. Однако если она уже сдала комнату, то какой же может быть разговор?

Надежды на лучшее уже почему-то не было. Понятно же, могли найтись такие люди, что пустили о ней нездоровые слухи по деревне.

И все ж, чем ближе была Голубовка, тем все отчетливее вставала перед глазами боковушка с домотканой ширмочкой вместо двери. Всего одно окошко в этой боковушке, но света всегда хватало. Выходило оно в палисадник. В свободную минуту можно было посмотреть и на улицу, но палисадник привлекал больше. С самой ранней весны и до поздней осени, почти до заморозков, тут что-нибудь росло и даже цвело. Разные цветы, пахучие и декоративные растения были подобраны и размещены так, что некоторые начинали зеленеть, как только показывались из-под снега; когда одни отцветали — другие зацветали; когда одни начинали вянуть — другие только наливались соками.

После того как познакомилась с Высоцким и получила в подарок веточку мяты, сама посадила в палисаднике это ласковое растение. До отъезда мята принялась. А как теперь? Может, выросла до самого окна, если хозяйка хоть изредка поливала.

Усталость и тоска одолевали все больше и больше. Казалось, что если не притулиться теперь в каком-нибудь теплом уголке, то подкосятся ноги, поплывут перед глазами желтые круги. Не найдется ничего в тех местах, где прожила два года, где было столько хороших друзей, товарищей, так придется идти на автобусную остановку, а оттуда — в деревню, к тете, хотя вряд ли будет та рада неожиданной гостье. За все время лечения ответила всего на одно письмо, и только на то, в котором пообещала прислать крымского винограда.

Ева увидела палисадник, может, даже раньше, чем хату. В нем еще цвели роскошные георгины. Они, вероятно, отчаянно лезли в окна, потому хозяйка разделила их на кустики и каждый в отдельности привязала к стене. Таким образом, было освобождено от густой тени окошко, выходившее из Евиной боковушки. Под ним росла мята, еще совсем зеленая, хоть с отцветшими гроздьями на некоторых стеблях. Девушка зашла сначала в палисадник. Привыкла ко всему тут за два года: сколько раз ноги сами приводили сюда, сколько раз в темные ночи этот палисадник выделялся своей яркостью среди других и звал к себе. Хоть и чужой он, а всегда казался родным.

Ева прошла мимо окна, чтоб сорвать веточку мяты. Нагнулась над грядкой и в тот же момент услышала, как над самой головой порывисто распахнулось окно.

— Евочка, это ты?

Девушка не поверила своим ушам, торопливо выпрямилась. Хозяйка оперлась широкой грудью на подоконник и радостно улыбалась. Потом протянула к Еве голые по локти руки и обхватила ее за шею:

— Заходи же в хату! Заходи!

На дверях боковушки висела та же самая домотканая ширмочка, концы которой касались пестрого половика, чистого и гладкого. Ева наступила на половичок, хотела было зайти в боковушку, но не решилась, растерянно посмотрела на хозяйку.

— Заходи, заходи! — подхватила женщина. — Там все твое на месте, как и было.

— Правда? — Ева по-детски обрадовалась, отдернула ширмочку.

Действительно, в комнатке ничего не переставлено, не тронуто: все оставалось как и при ней. В темноватом углу — узкая кровать, застланная голубым покрывалом: это Евино покрывало. На окне — тюлевая шторка, тоже Евина. На столе маленькое круглое зеркальце, стопка книг — все на прежнем месте.

— Никому не сдавали, — с открытой благодарностью сказала Ева.

— Ни одного дня никто тут не жил, — подтвердила женщина. — А как же? Мой старик так и сказал: «Раз она тут жила, то за нею все и останется. Мало ли что с человеком может быть?»

— Спасибо вам, тетя, — растроганно проговорила Ева.

Через некоторое время она уснула в своей постели и спала так сладко, что хозяйка не решилась разбудить ее не только к обеду, но даже и к ужину. Проснулась и какое-то время не могла поверить, что уже дома, а не в больничной палате, хотя тут совсем иное было ощущение: ни разу в палате она так крепко не спала. Потом посмотрела на столик с зеркалом и книгами, на окно со шторкой, которую сама когда-то повесила, и радостно улыбнулась: нет, она действительно дома, у своих, близких людей.

Когда начало смеркаться, пошла в клуб. Там как раз шли репетиции коллективов самодеятельности. Побывала на всех. Ей были рады, а в хоре попросили занять свое прежнее место. Девушки расступились, и Ева привычно и уверенно стала между ними, словно стояла тут все время.

Запели знакомую песню. В дружном хоре она не отличала своего голоса, но казалось, что весь аккорд — это ее голос. Мелодия лилась легко, вдохновенно и наполняла всю комнату ощущением уверенной радости. Ева не видела лиц ни своих соседок, ни тех, кто стоял за ней, но представляла, что все они должны быть веселые и радостные. Видно, никто в это время не думал о трудностях и неприятностях в жизни, забывались обиды, отходила тоска, не чувствовался даже голод или жажда, если они в это время кого-нибудь и донимали.