Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

В Абый мы вкатили в темноте. Призрачный, засыпанный снегом городок из плоскокрыших, с покатыми стенами и крохотными, едва светившимися оконцами юрт возник в белесой темени. Данилов направил лошадь к большой юрте, приткнувшейся одним углом еще и к другой, такой же широкой.

— Самый большой юрта — самый большой начальник… — сказал он без тени сомнения.

— Ты бывал здесь? — спросил я. — Мне в райком надо.

— Нет, не бывал. Другой места не может быть. Райком здесь, райсполком здесь, все здесь… Иди, нам обратный путь нада.

— Как это обратный путь? Ты сам говорил, пурга ночью будет.

— Пурга будет, слышишь?.. — Мы затихли, и явственно определился тонкий свист ветра в ветвях деревьев близкой тайги. — Гринь сказал: обратна поскорей нада, — продолжал Данилов.

Хлопнула дверь, кто-то вышел из юрты, остановился у порога.

— Райком комсомола здесь? — спросил я.

— Да, здесь, заходите, ребята, — произнес незнакомец с едва приметным якутским акцентом, хотя и совершенно правильно по-русски произнося слова. — Я секретарь, Семенов. Вы из Дружины?

Он подошел, пожал нам руки. Был он без шапки, без верхней одежды, в оленьих торбасах выше колен. Мы вошли в юрту вслед за Семеновым, распахнувшим дверь из комнаты, чтобы осветить сени и показать нам дорогу. Комната была теплой, большой, со стенами, оклеенными белой бумагой, со многими столами, керосиновая лампа, подвешенная к потолку, хорошо освещала ее. Вторая лампа стояла на столе секретаря.

— Пока не дали квартиру, я здесь живу, — сказал Семенов. — Чай будем пить. Сейчас поспеет…

Лицо у него было широким, крупным, черные волосы зачесаны назад, темные глаза смотрели добро и внимательно.

Мы стянули кухлянки через головы, свалили их на пол в углу комнаты.

— Данилов?! — вдруг воскликнул секретарь райкома, подошел к моему провожатому, вглядываясь в его лицо, и быстро заговорил по-якутски.

Данилов стоял перед ним молча, опустив глаза, лицо его было неподвижным, бесстрастным, я не мог прочесть на нем никаких чувств. Одно было ясно: встреча не радует моего провожатого. Он что-то коротко ответил по-якутски и, сказав мне, что надо распрячь лошадь и отвести ее на конюшню, вышел.

— Ты его знаешь? — спросил я. — Но он никогда здесь не был.

— И я в Абый только что приехал, — сказал Семенов. — Мы встречались в другом месте, давно… Не ожидал, что он окажется в Дружине. Посиди здесь, пойду с Даниловым договорюсь, где вам ночевать.

Семенов надел пушистую меховую ушанку и вышел. Вернулись они с Даниловым минут через десять.

— Здесь рядом, — сказал Семенов, — я показал Николаю. Попьем чаю и пойдете спать. На учет возьмем тебя завтра утром. Ночью уезжать не дам, пурга.

Мы с Даниловым принесли из саней свои продукты — сгущенку, корейку, колбасу и чаепитие удалось на славу. Семенов расспрашивал меня о газете, о судоремонте, о том, много ли в затоне комсомольцев, есть ли клуб, и, узнав, что мне поручен драмкружок, обрадовался, сказал, что абыйские комсомольцы устроят лыжный пробег и посмотрят спектакль. Данилов сначала слушал нас внимательно, потом глаза его все чаще стали закрываться, и наконец он поднялся и сказал, что пойдет спать. Проводив его до двери, Семенов вернулся к своему месту, долго молчал, опустив глаза. Я знал, что он думает о своей встрече с Даниловым. Что-то произошло между ними давно, и он не хочет рассказывать…

Семенов поднял на меня глаза — узкие, темные, с желтыми искорками отраженного пламени лампы в уголках у переносья.

— Нехороший это был человек, когда мы повстречались, — произнес он медленно, покачал головой и повторил — Нехороший. — Он смотрел на меня как-то скорбно, наморщив лоб толстыми продольными складками, приподняв широкие густые брови. — Что было с ним потом, после моего отъезда, не знаю. И вдруг вижу его с тобой…

— Он спас жизнь товарищу, — сказал я, — прыгнул в трюм и выбил человека своим телом из-под тяжеловеса.

— Это на него похоже, — кивая, сказал Семенов. — Очень похоже, он бывал, как бешеный. Не потому, что хотел кому-то помочь, он был злой на всех, несдержанный, от него можно было ждать чего угодно. Какой же он стал теперь?

— Мне приходилось мало с ним встречаться, — сказал я уклончиво. — И без него дел хватает.

Семенов посидел молча, наклоняя голову, точно соглашаясь со мной, но сказал требовательно и строго:

— Ты должен помочь ему стать правильным человеком. Это твоя обязанность, ты пришел к нам оттуда, из самой Москвы, у тебя образование, ты много знаешь, прочел много книг. А он? Что знает он? — быстро заговорил Семенов. — Видел одну тайгу, пережил смерть родителей, холод, сам едва не помер с голоду. Кто же, как не ты, должен ему помочь? Пришел твой черед помогать, ты живешь рядом с ним в затоне. Разве я не прав?

— Со всех сторон мне только и говорят, что я должен делать: и драмкружком руководи, и комсомольскую работу веди, и заметку о человеке, который со мной не хочет знаться, пиши, и кого-то воспитывай… И никто не может сказать, как все это делается? Я не умею, понимаешь?

— Жизнь сама покажет, — сказал Семенов. — Я по себе знаю, и только не надо торопиться… Давай выпьем еще чаю. Может, ты будешь ночевать здесь? Я сплю пока на своем столе, а ты ляжешь на соседнем, положишь кухлянку.

— На столе я спал в прорабской конторке на Кузнецкстрое, — сказал я, — только у меня вместо кухлянки тогда был тулуп. А за окном — доменная печь, вся в лесах и гирляндах электрических огней…

— Ну теперь я тебя уже никуда не отпущу, будешь мне рассказывать о Кузнецкстрое. Ведь я никогда не видел даже поезда…

Мы потягивали из кружек горячий ароматный плиточный чай и рассказывали друг другу о том*, что знали: я про Кузнецкстрой, он об охоте, о Якутске, о своей новой должности секретарем райкома, об Абые. Лишь о Данилове не сказал больше ни слова. Может быть, винил себя в том, что плохо отозвался о нем и не хотел настраивать меня против этого человека.

От Семенова я узнал, что в районном центре живут не только охотники и рыболовы, но и резчики по мамонтовой кости. Клыйи мамонтов находят по берегам таежных рек весной, когда начинает таять вечная мерзлота. Как-то в половодье абыйские охотники видели огромную тушу мамонта, плывущую по Индигирке среди вывороченных с корнями стволов деревьев.

— Посмотреть бы эти клыки, —мечтательно сказал я. — Никогда не держал в руках мамонтовую кость…

— Эка невидаль! — усмехаясь, сказал Семенов. — Утром зайди за нашу юрту, там в яме свалено штук десять… Потрескались от старости; для резчиков не подходят.

— А можно взять один себе? — осторожно спросил я.

— Да хоть все забирай, — Семенов рассмеялся. — Только они тяжелые, как ты с ними управишься?

— Ничего, как-нибудь!