Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

— Он плохой человек, — сказал я после недолгого молчания, — как он может не пускать Наталью, если он ей друг?

— Ты говоришь плоха, — с упрямыми нотками в голосе сказал Данилов. — Я знаю, он хороший человек…

— Откуда ты знаешь?

Данилов молчал. На этом разговор оборвался. Мы то ехали на санях, то бежали по очереди сзади, чтобы разогреться, то шагали перед лошадью, давая ей отдых, но ни Данилов, ни я больше не вступали в спор о Федоре, я понял, что переубедить моего товарища мне не удастся.

В Дружину мы прикатили поздним вечером, Данилов свернул на конбазу. Странное щемящее чувство против воли овладело мной, я редко буду видеть человека, которого эти два дня соединяла со мной дорога. Мы будем жить в разных домах, и каждый из нас будет занят своим делом. Не знаю, испытывал ли это же чувство Данилов. Он возился с упряжью, освобождая лошадь от ремней и оглоблей, и не смотрел на меня. Я скинул кухлянку в теплой комнатке при конбазе, вышел наружу, пожелал Данилову спокойной ночи и отправился к себе в палатку. На улочке оглянулся, в сумерках вечера Данилов стоял у саней, опустив руки, и смотрел мне вслед.

В палатке стало до того одиноко, неприютно, хоть беги обратна на конбазу. Разжег печку, комнатка наполнилась теплом, стало легче на душе. Быстро поел и залез под одеяло с одной мыслью: поскорее бы настало утро и приходили заботы о газете, о драмкружке и еще какие-то другие, которые неминуемо навалит на меня жизнь и без которых человек не может жить среди людей…

Чуть свет, даже не позавтракав, прибежал я в редакцию, растопил железную печурку, зажег керосиновую лампу — и углубился в чтение записей Семенова. Никто еще не появлялся, можно было спокойно прочесть дневник и подумать, что использовать для газеты.

Листки тетради от времени стали хрупкими, пожелтели, записи были сделаны то выцветшими чернилами, то карандашом, кое-где почти совсем стерлись. Описанные в дневнике события напоминали те, что много раз повторялись в Арктике в различных экспедициях, терпевших бедствие: голод, холод, отчаяние людей, оказавшихся на краю неминуемой гибели. Но человеческие отношения, о которых можно было догадаться, читая скупые записи Семенова, поражали своей необычностью.

Первая запись была датирована 31 мая 1937 года. Семенов рассказывал о том, как несколько молодых якутов, промысловых охотников, решили идти к арктическому побережью на добычу песца.

В дневнике описывались лишения, которые изо дня в день терпели промысловики. Почти все продовольствие их погибло, охотиться на диких оленей ослабевшим людям было трудно, мяса добывали в обрез. И в довершение всех бед один из них стал воровать продукты, оставленные на самый крайний случай. Но и в этой, казалось бы безвыходной ситуации, они заставили своего товарища, пытавшегося выжить за счет других, «стать человеком» — так было сказано на последней страничке.

Дневник Семенова был не очень большим, я перепечатал его в двух экземплярах. Один оставил себе, в другом, выполняя просьбу Семенова, убрал записи, в которых рассказывалось, как один из них обворовывал товарищей, и написал небольшое вступление о том, каким образом попала в редакцию тетрадь в клеенчатом переплете.

Пока я готовил дневник к печати, в душе моей все более зрело сомнение. Нужно ли выкидывать из дневника историю с воровством продуктов? Странно, неразумно отбрасывать сложности только потому, что они выходят за границы желаемых представлений. Может быть, как раз в них-то и заключено зерно истины, без которого невозможно понять реальную жизнь? Не умаляю ли я подвига людей, которые в обстановке смертельной опасности не выгнали на смерть в тундру тяжко провинившегося перед ними человека, как предлагали некоторые из них, но заставили его жить честно? Арктика знала другое. Сколько жестокостей сотворялось среди снегов теми людьми, которые теряли все человеческое перед лицом смерти. На память мне пришла история американского лейтенанта Грилли, по-своему честного служаки, который при таких же обстоятельствах в Арктике расстреливал своих товарищей. А загадочная история исчезновения молодого ученого Мальгрема, члена экспедиции Нобиле на Северный полюс?..

И тогда я восстановил в дневнике все записи. К приходу редактора материал был положен на его стол.

Рябов обрадовался моему появлению, сказал, что начавшаяся пурга обеспокоила и Гриня, и Кирющенко, боялись, как бы мы с Даниловым не попали в самое пекло и не сбились с пути, но, к счастью, ветер вчера утром стих и все успокоилось. «Дневник» — так я назвал материал — ему понравился.

— Подкупает подвиг людей, не только спасших друг друга, но и помогавших товарищу стать лучше, — сказал он. — Ты прав, выкидывать этого нельзя. Снеси Ивану, пусть набирает, как есть, дадим в номер, не пожалеем лишней полоски, яркий материал! Забери у него там последние гранки, вычитаем, выправим и сегодня сверстаем газету. Тираж будет завтра, хоть Кирющенко и ругает нас последними словами за опоздание. Я так и думал, что ты привезешь какой-нибудь материал.

В этот день вечером меня избрали секретарем комитета комсомола. Я все еще был под впечатлением поездки в Абый по замерзшим озерам и перелескам, все еще жарко горели зори перед моим мысленным взором, и собрание прошло для меня как в тумане, события так быстро следовали одно за другим. В кабинете Кирющенко сидели рабочие ребята: токари, фрезеровщики, слесари мастерских, масленщики и механики пароходов, наш наборщик Иван. И почти каждый из них, когда обсуждалась моя кандидатура, вспоминал драмкружок. Выходит, Кирющенко прав, нужное, важное для людей дело…

На другой день мы печатали тираж газеты. Электростанция временно из-за ремонта не работала, и потому крутить маховик печатной машины приходилось нам самим по очереди и тем, кто из любопытства или по делу заглядывал в редакцию. К середине дня печатание «Индигирского водника» было закончено. Мы разнесли по общежитиям и службам затона пачки вновь рожденной газеты. Дневник Семенова занимал в, ней почти целую полосу из четырех, каждая размером в половину обычной газетной страницы.

Принес я только что отпечатанный номер и начальнику политотдела. Кирющенко еще вчера прочел газету по корректуре, прекрасно знал ее содержание и все же с какой-то торжественностью принял от меня газетные листы и неторопливо просмотрел от первой до последней четвертой полосы. В недавнем прошлом сам наборщик, он, конечно, был строгим ценителем. Но мне он ничего не сказал. Положил газету на край стола, сдвинул светлые брови, опустил глаза и сидел неподвижно. Не о газете думал он сейчас, что-то иное занимало его мысли, как мне казалось, тревожило, и я не уходил, ждал.