Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

Горячая волна обожгла мне щеки: это было первое признание Кирющенко моих журналистских усилий.

— Воспитание ответственности у хозяйственников, коммунистов и беспартийных, — продолжал он, не обращая внимания на мое волнение, — активность комсомола, твой драмкружок… Да мало ли… Тем и сильна, интересна партийная работа! — воскликнул Кирющенко. — Особенно сейчас, после новых решений партии…

Он не замечал, что противоречит сам себе, только сейчас он с горечью говорил о «невидности», неблагодарности партийной работы. Но мне почему-то не захотелось упрекать его в непоследовательности. Всякая работа трудна, а партийная, наверное, во сто крат труднее любой другой, бывают и минуты разочарования…

Кирющенко, даже и не взглянув на меня, отправился к несгораемому шкафу, стоявшему в углу. Постаментом для него служил то ли ящик, то ли грубо сколоченная такая же неуклюжая и прочная, как его стол, тумба. Порылся в сейфе, вытащил ярко-красную папку с завязками, кинул ее на свой стол-саркофаг.

— Пришлось вызвать ревизора, — сказал он, хмуря белесые брови и жестким взглядом посмотрев на меня, — скоро прилетит. Главбух говорит, нарушений нет, можно и по двойным расценкам за перевалку, а его зам, новый бухгалтер, тот, что на «Моссовете» приплыл, не принял у Васильева финансовые документы, пришел ко мне, сказал, что требует ему начет сделать. После этого и главбух стал осторожнее, не взял на себя ответственности. Прилетит ревизор, пусть разберется. Вон отчет Васильева по авансу… — Кирющенко кивнул на красную папку.

— Но не в свой карман… — попытался я взять под защиту Васильева. Несмотря на все его явные грехи, он пробуждал у меня теплое чувство смелостью своих поступков. Не каждый поплывет на плоту в одиночку и не каждый, в горячности пообещав двойную оплату, сдержит свое слово. Да и по лосям он все-таки не выстрелил.

— Если бы в свой карман, то не начет, а под суд… — непримиримо сказал Кирющенко.

На очередную репетицию не явилась Наталья, как и в тот раз, перед моим отъездом в Абый. Исполнять ее роль было некому. И узнать, почему она не пришла и останется ли в драмкружке, нельзя; наверное, Данилов мог бы сказать, в чем дело, но и он на этот раз тоже не появился. Днем, незадолго до репетиции, я столкнулся с ним на улочке около магазина. Не видел его с тех пор, как мы вернулись из Абыя, мешали редакционные дела. Та поездка незаметно сблизила нас, вспомнил я, как он хотел идти пешком, чтобы помочь мне довезти мамонтовые клыки, как обрадовался, когда я их выкинул, а потом рассказывал про Наталью».

Что-то в нем светлое, хорошее, и живется ему одиноко… Я спросил, почему его давно не было видно, пригласил заходить в редакцию или домой в палатку. Данилов ничего не ответил и зашагал мимо, точно меня и не было. Я смотрел ему вслед, раздосадованный и обиженный. Никак его не поймешь. Нехорошо, тревожно стало мне, и весь день это тяжелое чувство не отпускало душу. Вот не пришел он и в клуб…

Мы сидели возле источавшей жар бочки и не знали, что делать. Как-то само собой пошел разговор о том, где и что надо проверить бригадам «легкой кавалерии». Среди членов драмкружка многие были комсомольцами, только что на комитете мы избрали бригады по проверке складов и мастерской, и почти все их участники сидели сейчас вокруг бочки-печки.

— Пусть и беспартийные пойдут с бригадами, — сказал Андрей, — вон тут сколько лбов заседает, все равно в драмкружке делать пока нечего. Коноваленко тоже надо идти, — резковато добавил он и уставился на старпома. — Пользы больше будет…

Коноваленко промолчал, только усмехнулся и с укором покачал головой.

Ребята принялись вспоминать: угловая и круглая сталь свалены прямо в снег; бухта «цинкача» — оцинкованного буксирного троса под забором с прошлого года; стружку цветных металлов в мастерской разбрасывают; доски, привезенные с «материка» на плицы, гниют…

— Срамота одна, — сказал своим неприятным режущим слух голосом Андрей. — Ревизор, говорят, к нам летит, прибрать бы поскорее. А некоторые — в кусты… — Он покосился на Коноваленко.

Старпом расположился верхом на лавке, нагнувшись, уткнув локти в колени, с самокруткой в кулаке и смотрел на Андрея.

— Откуда ты о ревизоре знаешь? — спросил я.

— Вот и знаю! — с вызовом сказал Андрей и лихо ударил по колену ушанкой. — Кое-кому в затоне тот ревизор спать не дает. — Он опять покосился на Коноваленко.

— Ты что мелешь-то? — сказал Коноваленко, не меняя позы и исподлобья поглядывая на парня. — Ревизор тут при чем?

— А при том… Говорят, не любишь ты ревизоров, — выкрикнул Андрей.

— Да кто говорит? — выпрямляясь, произнес Коноваленко. — Кто такие байки стрекочет? Может, тот, кому ревизор всамделе поперек горла встрял?

— Говорят, и все! — огрызнулся Андрей. — Отчего ты с нами не хочешь идти порядок наводить?

Коноваленко обвел всех нас тяжелым взглядом.

— Ребята, как я могу?.. Мне-то самому что скажут? Пьянствовал, а проверяешь!.. Иди-ка ты, скажут, знаешь, подале… Неподходящее это для меня дело, ребята…

— А чего ты к нам прилепился? — не унимался Андрей. — Чего сюда ходишь?

— А где мне быть?

— Иди, пьянствуй… Сам говоришь…

— Слушай, Андрей, — сказал я хмуро, — кончай ты эту… муру. Андрей зыркнул на меня остро блеснувшими глазами и сказал:

— А мы его сюда не звали…

Коноваленко встал, тяжело вздохнул и пошел к выходу.

— Вернитесь, стоит ли обращать внимание, — сказал я.

Он не ответил. Негромко хлопнула фанерная дверца. Угрюмое молчание повисло в палатке. Ну вот!.. Вот Коноваленко и опять «не приняли». И кто же? Его товарищи. Как обидно, наверное, ему и как больно. Я вспомнил его слова, сказанные им давно, под северным сиянием, они не выходили у меня из головы: «Она, жизня-то, нас с то-бой не спрашивает, сама распоряжается…»

— Это я его сюда звал, — сказал я. — Что ты, Андрей, вмешиваешься не в свое дело?

— Ушел и ладно, — бросил Андрей. — Кому он нужен!

— Нужен! — сказал я. — Не он бы, парохода у нас не стало, а то и двух. Пароходы он спас…

Андрей поднялся с лавки и, натягивая на голову ушанку, переходя на «вы», заметил:

— Он говорит — вы спасли; вы говорите — он спас. Кто вас разберет.

Какой-то бес вселился в упрямого жестковатого парня. Меня давно поражала его несдержанность, резкость, переходившая в грубость и жестокость. Даже справедливые его упреки вызывали у его товарищей недовольство, когда он, легко теряя чувство меры, начинал винить всех и вся в злоупотреблениях, нечестности, разгильдяйстве. Мне от него доставалось, как и всем другим, и я всегда отступал. Но на этот раз молчать было нельзя.

— Да как же я мог бы пароходы спасти? — воскликнул я. — Думай же, что говоришь. Я штурвала-то никогда в жизни не видел. Коноваленко, а не я отнял штурвал у капитана, понял? Нам не выбирать, с кем работать, уж какие есть… А ты бы лучше подумал, что его сделало таким… — Все во мне дрожало от негодования. — Ты помог ему? Ты же рядом с ним живешь…