Сергей Болдырев - Путь на Индигирку

— Слушай, — сказал он и встал, вышел из-за своего стола, — слушай, секретарь комсомола… Ты ведь тоже в ответе…

— За что? — спросил я, невольно поднимаясь. Неужели за драмкружок упрекает? Так ведь сделал я, что мог, скоро опять возобновим репетиции. И я собрался было обидеться.

Не отрывая от меня сверлящего взгляда, он сказал совсем не то, чего я ждал:

— Радио ты слушаешь? — спросил он. — О восемнадцатой партийной конференции знаешь?

— Как не знать, ТАСС передал информацию для районных газет, напечатаем у себя…

— А понимаешь ты, что теперь получается? — Кирющенко не спускал с меня своего беспокойного взгляда. — Партийным организациям в промышленности и на транспорте дается право контроля за хозяйственной деятельностью предприятий. Давно я жду этого решения. Там, наверху, как в воду глядели. — Кирющенко неожиданно просто улыбнулся, и лицо его стало приветливым, спокойным, почти ласковым. — Дышать легче стало, значит, правильно мы поступали, рассматривая на партбюро хозяйственные вопросы, помогая Васильеву… Да!.. — произнес он и о чем-то задумался. — А что делается у нас на техническом складе, видал? Лицо его приобрело хорошо мне знакомое выражение сухости и строгости.

— А что?.. — спросил я растерянно, так неожидан был этот переход в настроении Кирющенко.

— А то, что буксирные тросы под открытым небом ржавеют, оборудование разбросано, прокат стальных и цветных металлов никем не учтен и расход их на судоремонт не контролируется… А транспортер в каком виде стоит? Катерные моторы тоже под снегом… Говорил я Васильеву, обижается, считает, что в его дела вмешиваются. — Кирющенко уже не смотрел на меня, как бы сам с собой беседовал. — А дела эти не его личные, всех нас должны касаться. — Кирющенко усмехнулся, тоже как бы про себя. — К геологам собирается… — сказал он. — Душа, видишь ли, не позволяет ему жить мелочами, широко хочется ему хозяйствовать, с размахом, так, чтобы о нем в центре слава гремела. А какой ценой? Во сколько обходятся государству эти его широта и размах? За перегрузку барж после охоты по двойным расценкам заплатил, на складе беспорядок, в такой обстановке все может быть, любые хищения… Баржа стоит в главном русле, Старикову спать не дает. Канаву бьют во льду, чтобы весной вдернуть «пятисоттонку» в протоку, спасти от ледохода. Наледная вода то и дело пробивается, работа стоит, пока ее вымораживают. А ему к геологам приспичило! Флот на уголь перевести захотелось. Найдут ли геологи месторождение промышленного значения — еще вопрос. А если найдут — как тот уголь транспортировать в затон? Раз захотелось — выложь да по ложь! Можно ли так с маху решать серьезные хозяйственные проблемы? Весь Васильев в этом!

При упоминании о Васильеве и геологах в груди у меня екнуло. Давно ли Кирющенко объяснялся со мной на ту же тему, но вспомнить этого сейчас не пожелал и будто не замечал охватившего меня смущения.

— Охотники видели уголь… — пробормотал я, — даже образцы послали в Москву.

— Да разве я против угля? — с досадой глядя на меня, сказал Кирющенко. — Уголь нам вот как нужен… Позарез нужен, сколько каждую зиму человеко-часов теряем на заготовке дров в тайге по берегам, от судоремонта людей отрываем, в навигацию время тратим на погрузку вручную на собственных спинах, за одну навигацию не успеваем перебросить нужные грузы в верховья Индигирки, вот видишь, чуть-чуть задержались в рейсе, и баржа в плесе осталась… Нужен уголь, что говорить. Так сначала надо определить запасы, добыть, перевезти, а потом планировать перевод на уголь топок пароходских котлов. Конечно, интересно съездить к геологам, Москве отрапортовать, героем прослыть. Глядишь, и нарушения финансовой дисциплины простят. Я его романтику хорошо изучил, романтика-то с выгодой… Ну, а вот этой самой невидной черновой работой, сохранением добра, которое с таким трудом к нам завозится, скучной экономикой кто будет заниматься? У Старикова своих дел хватает с анализом грузоперевозок, расчетом техникоэкономических показателей флота. После его приезда в прошлом году только-только стала налаживаться культура эксплуатации барж и пароходов… Слушай, а мне каково?! — вдруг чуть не в голос воскликнул Кирющенко. — Не видная никому партийная работа. Просчитались, баржу угробили, план не выполнили — партработа плоха, не обеспечили, не воспитали хозяйственников. А все в ажуре — и не вспомнит никто, разве что такой, как Васильев лягнет, по-своему, припомнит непримиримость политотдела к недостаткам. Море ему по колено, когда план выполнил, — хоть любой ценой, хоть с двойными затратами. Все на природу спишут. Сам черт тогда ему не брат. Вот как! А тут еще и грамотешка слабовата, мне бы в промакадемию, хоть в совпартшколу, чтобы я потом мог со знанием дела доказывать свою правоту. А то ведь больше по чутью, на ощупь… Заикнешься об учебе — говорят, сам учить должен, времени на твое ученье историей не отпущено… — Кирющенко уставился на меня и с ожесточением воскликнул — А ты говоришь!.. — и обиженно отвернулся.

Я ничего не говорил. Стоял перед ним и с изумлением слушал его исповедь. А я-то считал его человеком, для которого нет ничего сложного, которому давно ясно, что и как делать, кто прав и кто виноват.

— Что же делать? — невольно вырвалось у меня, и тотчас я подумал, что он, пожалуй, ничего мне не скажет, другое у него на уме.

— «Легкая кавалерия» у комсомола есть? — спросил Кирющенко, поворачиваясь ко мне с прежней энергией. От обиды, досады и какого-то смятения не осталось и следа. — Утвердите на комитете бригаду, проверьте хранение материалов на складе, экономию металла в мастерской, составьте акт, принесите его Васильеву. И для газеты материал будет, Рябов спасибо тебе скажет.

— А все остальное?.. — спросил я. — Можно же Васильеву объяснить, уговорить его… Не такой же он упрямый, чтобы никого не слушать.

Кирющенко, как мне показалось, слишком буквально понял мое замечание и резко возразил:

— Не дело это комсомола, не зарывайся… Не хватало еще, чтобы ты Васильева стал поправлять. Не к тому я тебе рассказывал. В душе накипело, прорвалось… Жизнь наскоком не поправишь, у нее свои законы. Васильев не сам по себе взялся, не по своему хотению на свет народился, за ним целая философия: все можно, если захотеть… — Кирющенко взглянул на меня с неприязнью и сказал: — У тебя такой самой выдуманной романтики тоже хватает. Он коммунист, придется ему перед товарищами по партии отчитаться, хоть и не хочется ему. Придется! Устав партии для всех одинаковый. Таких тоже одним махом, как бы ни хотелось, не переделаешь и не уговоришь. Надо спокойно, по-деловому, как партия учит… вон, как Стариков. Он к шуму и речам не привык, шагу не сделает без цифр, без расчетов. Молодой инженер новой выучки. Присмотрись к нему. Нету какого-то одного средства, какого-то приказа, уговоров, надо, чтобы жизнь, у нас шла, как везде: партийно-политическая работа, газета и с критическими заметками, и такими, воспитывающими, как дневник Семенова… — Он приостановился и красноречиво посмотрел на меня.