Алексей Югов - На большой реке

Повторяю...»

Ребята, еще тяжело дышащие, в пару, расхохотались:

— Вот спасибо!

На берегу бьет колокол обеденного перерыва.

Едва пообедали, в молодежный барак после диспетчерки заходит Кусищев, «речной адмирал». Гулко здоровается. Присаживается. Закуривает, угощает папиросами.

Завязывается разговор.

— Славный был у вас аврал, — говорит он. — Молодцы!

Ребята молчат.

— Отсюда можете себе представить, что это было бы на Волге! Расшвыряло бы весь наш мост... Хорошо, что есть служба погоды, — говорит он.

— Точно, — отзывается чей-то голос.

И снова молчание.

Матрос комсомолка Зина Нагнибеда несмело подходит к Кусищеву.

— Товарищ Кусищев! — говорит она. — Я к вам.

— Ну, ну, слушаю.

— Товарищ Кусищев, — говорит она чуть не со слезами, — Помогите мне: я у себя, в Челябинске, была уже крановщик. Сколько мне это трудов, муки стоило!

— Ты по путевке?

— Да.

— Так, так... Слушаю.

— А здесь меня отдел кадров левобережного СМУ матросом на понтоны... Я не хотела. А они говорят: если откажешься, будешь считаться как дезертир.

Матрос Зина заплакала.

Хотя и сочувствуя ей, ребята засмеялись:

— Эх ты, нюня, а еще матрос!

Рассмеялся и Кусищев.

Он усадил ее, стал утешать и расспрашивать. Записал фамилию ее обидчиков.

— Черт знает что! — проворчал он. — Это у нас еще не изжито: приезжает парень или девушка — электросварщик, слесарь, нет, на вот тебе — таскай кирпичи или мусор! Ну ничего, матрос Зина, не плачь! Я из них сок выжму. Будешь на кране. Вот тебе рука моя!

Он пожал ей руку и встал. Прошелся вдоль барака, поморщился, увидев просветы на улицу меж досок.

— Да, незавидно живете. Но ничего, ребятки, не долго. А сейчас буквально задыхается строительство.

Он стал говорить о трудностях и о неотложных задачах четвертого квартала.

Комсомольцы слушали его внимательно.

— Товарищ Кусищев, — подал голос Пылаев. — Уж очень нас здесь в забросе держат.

И все подхватили: посыпались жалобы на отсутствие ларька, на редкую смену постельного белья, на то, что нет уборщицы, на то, что отдаленные на восемь километров от города, они в воскресенье должны ходить туда пешком: не выделяют машину, и так далее, и так далее.

Речной адмирал выслушал их мрачно. Молча встал и, приложив руку к козырьку, направился к выходу.

Его остановил Асхат Пылаев.

— Что же вы, товарищ Кусищев, и слова не удостоите?

— Оставьте разводить демагогию! — устало-брюзгливым голосом возразил Кусищев. — Я, кажется, с достаточной ясностью обрисовывал вам положение!..

Асхат как злым лезвием провел по нему взглядом сузившихся глаз.

— Нам — трудности, а себе легкую жизнь устраиваете?!.

Кусищев тяжело задышал, всем своим громадным телом насунулся на Пылаева, рука у него сжалась в кулак.

Он резко повернулся к двери и вышел из барака на улицу.

Двадцатого октября супруги Лебедевы возвратились в Москву. Когда они вышли из лифта и, поставя чемоданы, Дмитрий Павлович позвонил, Нине стало страшно. «Да неужели за этой вот дверью с медной яркой пластинкой, на которой значилось: «Академик Дмитрий Павлович Лебедев», — отныне ее дом? Неужели она и есть та, о и будут говорить: «Супруга академика Лебедева»? Как это странно, как это непонятно все-таки!

И Нина невольно отступила и спряталась за его спину, чтобы он вошел первым.

Но он улыбнулся и, ласково положив ей руки на плечо, снова поставил ее впереди себя.

— Нет, нет, — сказал он, — хозяйка должна войти первой.

А за дверью вдоль по коридору уже слышны были торопливые шаркающие шаги.

Нина знала, что это спешит старая няня и домоправительница Варвара Тихоновна, вынянчившая Верочку.

Слышно было, как лязгает вынимаемый трясущимися руками затвор дверной цепочки.

Дверь распахнулась. Седая, невысокая ростом старушка во всем черном и в черной кружевной наколке смотрела на них.

— Здравствуйте, нянечка! — радостно, громко сказал Дмитрий Павлович.

Старушка слегка всплеснула ручками, тихо вымолвила «ой» и вдруг побежала, побежала от них и скрылась в двери столовой.

Нина и Лебедев переглянулись.

— Ничего не понимаю, — шепнул он. — Правда, она у нас вообще с причудами малость.

Дверь в столовую была распахнута. Они вошли.

Нянечка стояла лицом к ним и дрожащими руками подносила им хлеб-соль.

— О няня! — растроганно сказал Дмитрий Павлович.

Нина обняла ее и поцеловала.

— Варвара Тихоновна! Да какая же вы чудесная! — вырвалось у нее от всего сердца. — Вы... вы как мать!

— Ой, да уж знает и как зовут меня! — удивилась старушка. — А красавица-то какая! Сжалился над ним господь!

— Сжалился, няня, сжалился! — весело подтвердил Дмитрий Павлович.

Варвара Тихоновна присела с Ниной на диване и все любовалась ею и вздыхала от счастья.

— Так, стало быть, круглая сиротиночка ты у нас, ни отца, ни матери у тебя нет! — попричитала няня, узнав, что отец Нины погиб в 1941 году на фронте, а мать умерла в Ленинграде во время блокады. — И никого-то у тебя нету родных?

— Брат. Полярный летчик. Он женат уже.

— Видно, тяжко же тебе пришлось в жизни-то, — продолжала старушка. — А вот не сдалась же: на инженера выучилась. Умница, умница! А у нас тебе счастье будет. Уж ты поверь мне. — Тут она перешла на шепот, хотя Лебедева в комнате не было: ушел переодеться. — Потому, говорю, счастье, что он-то у нас хороший, добрый, хоть и кричу я на него порой. А и как же не кричать? И кушать забудет, если не напомнишь. И до двух часов ночи все сидит и сидит. И люди-то к нему все ходят, отдохнуть не дадут: одному — то, другому — другое. А он, если откажет кому в чем, так после и сна, бывало, лишится: «Ах, няня, зря я ему отказал, надо было помочь!» Ну, и пользуются, кто половчее да понахальнее. Я уж которых и по своему разумению, своей властью спроваживаю.

— Няня, зачем так?

— Ведь я не то что прогоняю. А так же вот, как, бывало, Зинаида Семеновна покойная: «Его нет дома». Или: «Отдыхают». Или: «Нездоров он».

— Они хорошо жили? — несмело и разом вспыхнув, спросила Нина.

Прежде чем говорить, няня подошла к двери И поплотнее ее закрыла.

— Не скрою от тебя, деточка, ничего, — зашептала она. — Не тем будь помянута покойница, а только не было ему от нее сочувствия. Только что денег, денег подавай побольше. Да наряды, да театры, да в заграницу ездить. Как самого-то пошлют в чужие страны, она уже не отстанет, нет! И навезет оттуда всякого тряпья. Мотать деньги — первая у нее была страсть. А его-то вовсе не призирала. Не обихоженный он был у нее, без внимания. Сколько моего смыслу-уходу хватало, я присматривала за ним.

— А Верочка?

— Что Верочка! Добрая она у нас и отца без памяти любит. А так... вроде как на мальчишку было задумано, да на девочку поворочено!