Алексей Югов - На большой реке

— И, помимо всего прочего, носитель такого имени, как Дмитрий Павлович Лебедев, не может считать свой брак только своим личным делом: он академик, он знаменитый ученый. Жена должна достойным образом представлять его в обществе. Вот он собирается скоро в Софию, в Белград, в Стамбул. У него там будут ответственные встречи. Представляю! Пусть это останется между нами, Лили, но вы знаете, что одно время Лебедев посещал наш дом довольно часто, и, конечно, не ради меня... И что же? Я скажу, как чужая, беспристрастно, а вовсе не потому, что это дочь моя: разве не могла бы она достойно представлять его в любом обществе, она, вдова профессора, привыкшая с юных лет вращаться в академических кругах?.. Наконец, простите меня за откровенность, но одно время нам казалось, что он без особой нужды участил свои визиты к вашему отцу. Конечно, они люди одного дела, коллеги, но все-таки!

Лили покраснела и потупилась.

— Не смущайтесь, Лили, эта ваша тайна известна только нашей семье. И притом совершенно случайно: только потому, что наши парадные выходят на одну площадку...

Никогда прежде не подумал бы академик Лебедев, что он обязан был согласовать свою женитьбу с профессоршей Д.!

Ужасаясь, негодуя, дивясь, вскрыл он однажды и анонимное письмо. Печатными, раскоряченными буквами там было начертано: «Вы — историк. Вы связаны с Востоком. Вам небесполезно получить еще одну крупицу восточной мудрости: «Когда старый женится на молоденькой, он уподобляется неграмотному, который покупает книжку в надежде, что ее прочтет сосед».

Дмитрий Павлович плюнул и расхохотался. Это хоть было не лишено остроумия. Однако думал ли он когда-либо, что найдется в такой среде хоть одна душа, способная на анонимку!

Он горько задумался. Нет, он много и много раз всматривался в свое чувство к Нине. Вся кровь его была насыщена этой любовью, дышала ею, излучала любовь. Не только ее тело, голос, но один стук ее каблучков, доносящийся из соседней комнаты, стакан чаю, принесенный ею в его кабинет, ее шубка, ботинки, шпилька, оброненная ею у него, — ну, словом, все-все, что исходит от нее, связано с нею, воспринималось им как радостное чудо, вступившее в его одинокую жизнь.

А разве не любит и она его?

Да и какое им дело до этого? Ведь вот они с Ниной не бегают же и не разузнают, кто на ком женился и сколько лет мужу и сколько жене. И какая, в сущности говоря, была бы торгашеская пошлость, выходя замуж, заранее прикидывать: а когда муж может умереть, на сколько годов будет счастье? Да пусть на год, на два или на три года, лишь бы это было подлинной любовью, подлинным счастьем. А главное, это тот могучий прилив, нарастающий напор творчества, который он чувствует в себе с того времени, когда Нина стала его женой. Вот же он перед ним, на столе, заветный труд, в котором оправдание перед наукой и народом всей его жизни! До нее, до Нины, почти от самой юности, одни только думы, одно только всматривание в предмет, и все как-то не считал, что уже пора обмакнуть в чернила перо и начать писать: все почему-то страшился погрузить плуг своей мысли в эту целину — Святослав и Византия. А годы уходили и уходили. А теперь? И академик Лебедев с чувством гордости и счастья похлопал ладонью по большой стопе свежеисписанной бумаги: это был почти уже готовый вчерне первый том его заветной работы.

«Так что же? — продолжал думать он. — Во имя чего, спрашивается, я должен отступиться от нее, отдать ее? Вот уж это было бы подлинно слабостью, самым настоящим духовным самоубийством. Да я и жить не могу без нее!»

Он показал Нине анонимку.

С горечью и презрением отшвырнула она эту бумажку.

— Жаль мне их!.. Жалкие, несчастные людишки!.. — И тотчас же забыла об этом.

Нина с головой ушла в заботы о муже, в изучение его трудов. Вечерами они уходили на каток, иногда в театр.

Вскоре же, как они приехали, Нина попросила Дмитрия Павловича обстоятельно познакомить ее с его большой, но запущенной библиотекой, в которой отыскать нужную книгу мог только он сам, по памяти. Она съездила в библиотеку Дома ученых и попросила научить ее, как составить научный, настоящий каталог большой личной библиотеки. Почти каждый день, возвращаясь домой, Лебедев заставал Нину, одетую в синий халатик, повязанную косынкой, в своем кабинете, где она трудилась над книгами.

Ей помогала и няня. Тайно от Дмитрия Павловича, когда он уехал на неделю в Киев, они с Варварой Тихоновной призвали краснодеревца и стекольщика, и, вернувшись домой, Дмитрий Павлович увидел все свои полки застекленными.

Там же, в Доме ученых, Нина прошла курсы вождения автомобиля. Ей, недавнему электрику экскаваторного парка, это уж и вовсе было не трудно. Дел хватало!

Вскоре после получения анонимного письма академик Лебедев получил неприятное, злое письмо от дочери. Чувствовалось, ее крепко «проинформировал» кто-то вроде профессорши Д. От Нины он это письмо скрыл. И со дня на день собирался ответить Вере.

И вдруг она предстала сама!

У нее были решительные движения, резкая, прямая речь.

Голос низковат. Блондинка.

На ее звонок открыла Нина. Едва вступив, Вера Дмитриевна, даже не поздоровавшись, окинула Нину быстрым, как бы охватывающим взглядом, слегка хмыкнула в нос и произнесла только одно слово:

— Понимаю!

— Верочка? — вырвалось у Нины.

Гостья уже успела тем временем повесить свой котиковый жакет и шапочку и теперь торопливым движением рук поправляла перед зеркалом волосы.

— Сколько я себя помню! — заносчиво отвечала Вера, даже не обернувшись к Нине. — Где отец? — отрывисто, деловито спросила она.

— Там, у себя, — ответила Нина и ушла в свою комнату.

Заслышав голос Верочки, торопливо и радостно вошла Варвара Тихоновна, явно спеша обнять свою воспитанницу.

— После, нянька, после! — отмахнулась она и, пройдя через столовую, постучала в дверь отцовского кабинета.

— Да, да, войдите!

Лебедев откинул перо, быстро встал и с распростертыми объятиями кинулся к дочери:

— Верочка? Вот не ждали!..

Она язвительно усмехнулась.

— Что не ждали — в этом я более чем убеждена! Простите, что нарушаю ваш медовый месяц!

Отец вздохнул, укоризненно покачал головой:

— Ну, не надо так, Вера! Прошу тебя!

Он хотел расцеловаться с ней.

— Извини, отец, у меня грипп. Паршивый. Ленинградский. Тебе сейчас это было бы очень некстати! — все так же отрывисто бросала она слова, отстраняясь от его поцелуя.

Они поздоровались за руку. Помолчали.

— А ты все такая же.

— Да? Зато ты не такой! Ну что ж! — продолжала она. — Как это сказано у Пушкина в «Полтаве»? «Не только первый пух ланит, да русы кудри молодые, порой и старца строгий вид, рубцы чела, власы седые в воображенье красоты влагают страстные мечты!»