Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

Но Матвей Кузьмич Дятлов, сотрудник этого министерства, вечером домой не спешил. Никто его дома не ждал, и, конечно, это было плохо, но у него, как и у всякого одинокого человека, сложились определенные привычки, благодаря которым он жил спокойно. Одна из его привычек и заключалась в том, что после работы он, как правило, добирался к шумному и многолюдному проспекту, где шел пешком, хотя и не очень долго, но достаточно для того, чтобы он побыл среди людей наедине с самим собой. На проспекте в призрачном свете фонарей, реклам, витрин, отражаясь в больших окнах магазинов, двигался людской поток, завихрялся у стеклянных дверей; мчали машины, поддерживая постоянный и напористый гул. И легко было на короткое время затеряться в магазинах или на пешеходной части проспекта под нависшими высотными домами, не вызывающими каких-либо чувств из-за однообразности — прямые холодные линии да стекло, — хотя, наверно, если бы они были сделаны из бревен, то под ними страшно было бы ходить.

Купив что-нибудь к ужину, Матвей Кузьмич садился в автобус и ехал в свой район. Когда он выходил из автобуса и приближался к дому, то еще издали легко находил окна своей квартиры: они были темные, в то время как почти везде в этом белом длинном доме окна уже весело светились. Однако, когда он видел эти свои темные два окна — в комнате и на кухне, — ему на миг становилось неприятно, как от тупой боли. Но это — всего лишь на миг: он быстро заходил в подъезд, поднимался вверх на лифте, где уже доставал из кармана ключи, и думал о том, как откроет дверь, щелкнет выключателем, портфель поставит на тумбочку…

И в том, что он не торопился после работы домой, была его маленькая хитрость; после шумного проспекта, после магазинов, автобуса он уже с особенным, приятным чувством открывал знакомую дверь, обитую коричневым дерматином, и переступал порог. Оставалось последнее — закрыть за собой дверь. Когда он делал и это, поворачивал ключ в замке, то ему казалось, что теперь он прочно защищен от всего остального мира.

Дятлов верил, что дом — это его крепость, которая всегда спасет.

Затем он неторопливо переодевался, и что там говорить, приятно было ему освежиться в ванне и бодрым, успокоенным войти в кухню, которую он отделал под крестьянскую избу. Когда ужинал, никаких мыслей особенных у него не было, он смотрел перед собой то на расписные ложки, то на полотенце с вышивкой, которое взял в деревне у матери… После ужина обычно садился в мягкое кресло под лампой и, попивая чай, неторопливо читал книгу. Ноги он ставил на маленькую скамеечку, словно садился в лодку в домашних тапочках, отправляясь в далекое чудесное путешествие… С тех пор как ушла жена, это было четыре года назад, он увлекся книгами и даже потом отдал ей телевизор, у которого всего лишь две-три программы, в то время как книг — выбирай любую.

Ему было чуть больше сорока, он был крепкий, широкой кости, каштановые волосы слегка посеребрились уже. Когда он зачитывался книгой, то нижнюю губу слегка выпячивал, словно обиженный ребенок. Это неприятное выражение на лице взрослого человека, однако оно же указывало на то, что он — натура увлекающаяся, и лишь, возможно, вынужденный замкнутый образ жизни приучил его сдерживать себя или же, может быть, отучил, погасил какие-то порывы в нем.

Итак, поздно вечером, закончив читать, он, как говорили раньше, отходил ко сну…

Как-то в начале лета стали приходить одна за другой жалобы на беспорядки в Приморском объединении министерства. В конце концов решено было послать туда комиссию. Сначала, естественно, надо было лететь во Владивосток, поговорить с руководством объединения, кое-что проверить, а потом уж добираться на место.

Комиссия, три человека, набившие руку на подобного рода командировках, отправилась в аэропорт. Был июнь. И не повезло с погодой: двое суток они просидели в аэропорту, потом стали звонить по начальству. Однако никто им командировку не отменил, и в конце концов Зубов, председатель комиссии, переговорил с замминистра, объяснил, что в аэропорту столпотворение, сводка неутешительная, так что неизвестно, когда они вылетят, поездом и то бы на полпути были. «Валентин Герасимович, — сказал ему замминистра, — мы там давно, по-моему, с хорошей проверкой не были, а надо бы знать, что там делается, почему жалобы. Идите хоть пешком, но к концу месяца материал с вашими предложениями — а вы присмотритесь, может, руководителей заслушать надо на коллегии, — должен быть у меня на столе». И тогда они поехали поездом.

А на следующий день присылает в министерство уже центральная наша газета еще одну жалобу, просит разобраться и ответить. В этой жалобе упоминались и два ответственных работника самого объединения. Поэтому почтой посылать ее не стали, могла и дойти не скоро, и попасть, как говорится, не в те руки. Вызвал начальник отдела Матвея Кузьмича и сказал, что время сейчас горячее, многие в отпусках, командировках, так что именно ему надо срочно вылетать во Владивосток, — о том, что комиссия поехала поездом, кроме замминистра еще никто не знал, — вручить эту жалобу Зубову, председателю комиссии… «…если надо — помочь, специалист вы у нас со стажем… Не робейте в своей первой командировке…»

Так Матвея Кузьмича, которого никогда не посылали в командировки, зная его мягкость, неуверенность в себе, отправили, как курьера, в далекий Владивосток.

Привычный уклад жизни рухнул. Во-первых, его тут же отпустили с работы оформить билет и подготовиться к поездке. Дальше цеплялось одно за другое: среди бела дня в центр города он ехать не стал, сразу отправился домой, неторопливо и привычно переоделся, потом засуетился, не зная, что лучше взять, чемодан или портфель. Так и не решив, открыл шкаф, стал перебирать рубашки, костюмы, опять-таки не зная, что лучше надеть; он укладывал в портфель, потом в чемодан то одно, то другое, пока не понял, что ему нужен совет. Позвонил в отдел своему приятелю. Тот подробно рассказал ему, что надо обязательно взять с собой в командировку, и даже объяснил, как надо вести себя там, в нижестоящей организации…

Когда он все приготовил, уложил, то на короткое время даже не знал, что делать, — остановился посреди комнаты, вспоминая, все ли взял, уже повторно, ненужно вспоминая, так как только что делал это, перебирал в уме все, что он берет с собой, во что оденется. Это было то короткое время, которое знакомо, наверно, каждому, кто собирался в дорогу: все приготовлено, упаковано, сборы кончились, а новых забот пока нет, и тогда многие чувствуют себя неприкаянно, не знают, куда себя деть, потому что неожиданно наступило время свободы… И вот он, Матвей Кузьмич Дятлов, стоит посреди своей комнаты, где слева высится мебельная полированная стенка, прямо перед ним растянулось большое окно, справа висят на стене в два ряда незастекленные шесть полок с книгами, а за ними, в углу возле окна, стоит под лампой кресло, мягко желтеет. Именно там, в этом кресле, его, Матвея Кузьмича, любимое, самое любимое место на всей земле, кроме, конечно, родного деревенского дома, но там — другая любовь, там — прошлое, и детство, и юность… Он стоит и не знает пока, что делать, этот крупный, костистый, широкий в плечах человек, одетый в легкие серые брюки и фланелевую, в разноцветную клетку рубашку, уже чуть-чуть седой, но все же крепкий и сильный; стоит здесь со всей своей прошлой жизнью, начиная от той поры, когда он, родившийся в глухой деревне, впервые мог что-то понять сам, запомнить и остановить в душе, которая росла, формировалась среди полей, лугов, среди лесов и перелесков, на широкой русской равнине, заставляя его порой, игравшего с ребятами возле старой церкви, выпадать вдруг из игры и замирать, глядя на огромный тяжело-красный диск солнца, что медленно опускался за дальние леса и золотил поля своим прощальным, остывающим светом… Но даже и тогда он слышал, как тарахтит в поле трактор, а когда уже поздним вечером возвращался домой, то все еще хлопотали по дому, по двору отец и мать, и с возрастом он тоже втягивался в эту постоянную работу на земле, кусок хлеба даром уже не ел… Все, все сейчас было в нем, и он опять входил в свою память сейчас, остановившийся посреди этой комнаты на шестом этаже девятиэтажного дома, именно такой, остановившийся и не знающий пока, что делать; все было с ним, и то, как приехал на отдых в деревню сосед, который, как говорили, занимал какую-то высокую должность в Москве, а он в это время сдавал свои последние экзамены, и однажды на речке они купались вместе, и сосед стал расспрашивать его о планах после школы, а потом сказал, что надо ему ехать учиться, и не куда-нибудь, а в Москву, на первых порах он, мол, поможет. Затем дядя Иван — как он всегда называл соседа — пришел к ним домой, говорил с отцом и матерью, говорили они долго, а он, зная, о чем идет разговор, бродил, волнуясь, по саду, хотя и сам не мог понять, почему волнуется, так как не был уверен в том, что ему нужно куда-то ехать из родных мест. Когда же его позвали в дом, то первое, что он заметил, открыв дверь, были покрасневшие глаза матери. И предательски дернулась его душа от радости, так как увидеть Москву он хотел. Тут же, в избе, он узнал, что соседа зовут Иван Филиппович… Он оказался заместителем министра и после института взял его к себе в министерство, затем женил, помог с квартирой, но потом ушел на пенсию, и тогда от Матвея Кузьмича, неприспособленного, как она сказала, к современной жизни, ушла жена, и он остался один. Но как, откуда ему было узнать что-то о жизни такое, что помогло бы ему понять, как надо жить? Матвей Кузьмич так до сих пор и не осмыслил, не укрепил свое понимание жизни и себя в ней… И вот, закончив сборы, остановился посреди комнаты и почувствовал, как будто приготовил свою жизнь к чему-то новому, незнакомому… Он еще раз вспомнил, что билет положил вместе с паспортом во внутренний карман пиджака, и, подумав о билете, вспомнил и еще раз удивился тому, что лететь будет семь часов. Семь часов на быстром самолете!.. Он прошел к окну, прошел мимо книжных полок, и знакомые названия книг проплыли перед ним. Сколько вечеров он провел здесь вместе с ними! Во многих книгах жизнь людей, как ему казалось, была лучше, интереснее, чем у него. И он был уверен, что в его жизни ничего не может произойти необычного, она останется такой, размеренной и однообразной, до глубокой старости. И вот нате вам — командировка во Владивосток. За свою жизнь он, кроме постоянных поездок на родину, был два раза с женой на Азовском море, да и то ехал поездом. А тут такая даль… Семь часов самолетом. Сколько же это километров?