Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

Он быстро подошел к мебельной стенке, нагнулся и из нижнего ящика вытащил большой географический атлас, ящик этот торопливо задвинул ногой, чего с ним никогда не случалось, и направился на кухню. Здесь на столе, покрытом домотканой скатертью, — опять-таки подарок матери, — разложил атлас и, ведя взглядом по карте от Москвы до Владивостока, стал читать названия рек, городов и поселков; наиболее звучные, поразившие его, он повторял вслух и представлял, как мог, эти реки, города и поселки, которые словно оживали в его воображении: еще бы — он над ними будет завтра пролетать! Только сейчас он впервые в жизни понял, какая же, оказывается, огромная страна, в которой он живет, страна удивительных границ и пространств: от Москвы до Липецкой области, до его деревни, куда он едет целую ночь быстрым поездом, а потом еще и около часа автобусом по пыльной неровной дороге добирается, на этой карте — крохотный отрезок. Он листал атлас, сравнивал разные расстояния, и в конце концов оказалось, что от Москвы до Владивостока столько же, сколько от Москвы до Малайзии. Где эта Малайзия, он раньше знать не знал, но от Москвы, например, до Африки было столько же, сколько всего лишь до Новосибирска, а это еще только полпути…

В аэропорт «Домодедово» он приехал намного раньше, чем нужно было — боялся опоздать. Для человека бойкого, привычного к дороге, к аэропортам, вокзалам нужно очень мало времени, чтобы разобраться во всем, сориентироваться в любом таком оживленном месте, но Матвею Кузьмичу аэропорт показался огромным, шумным и бесконечным, и поначалу он ничего не мог понять: где будет посадка на его рейс, где эта заблаговременная регистрация и началась ли она… Все двигались, с вещами или без них, постоянно улетали и прилетали самолеты, о чем громко, откуда-то сверху, сообщал по радио женский голос — в общем, трудно ему пришлось, но потом, все разузнав, освоившись, он выпил в буфете стакан чаю, купил газету и уже не волнуясь, спокойно — время было — нашел местечко у самого окна, у этой стеклянной стены, к которой близко подступало просторное поле, заканчивающееся хмурым небом, и, то читая газету, то глядя на крылатые серебристые самолеты, почувствовал себя одиноким и свободным. Он так привык к четкой, размеренной жизни, что и представить себе не мог, что можно жить иначе, что он может жить иначе. Правда, сны, случалось, бывали неожиданные, интересные; видимо, так устроено, порой думал он, если живешь однообразно, то, чтобы не нарушалось какое-то душевное равновесие, появляются разные сны. Работать же приходилось много и напряженно, дела одного дня нередко переходили на другой, так что, заканчивая работу, он обычно знал, что будет делать завтра утром, и казалось, опусти он что-то, не сделай — все пойдет прахом. Но вот, оказывается, можно среди бела дня, когда все работают, побродить по шумному аэропорту, выпить чаю в буфете, найти свободное место на лавке, почитать газету, а затем сесть в самолет и улететь на край света. Странно.

Ему надоело читать, и он сунул газету в узкую щель бокового кармана до отказа наполненного портфеля и, ожидая сообщения о своем рейсе, стал наблюдать за жизнью аэропорта. Весь аэропорт все также шумел, гудел, двигался, словно был некое современное святое место, которое пусто не бывает и где все поклоняются единому — возносящему в небо самолету.

Наконец объявили регистрацию на его рейс. Неторопливо, как бывалый человек, Матвей Кузьмич подошел к месту, где нужно было отметиться, стал в очередь и цепко, скрывая свой интерес, присматривался: что же за люди летают из Москвы во Владивосток? Оказалось, обычные люди.

Регистрировались долго, чемоданов было много, очередь не кончалась, и он, никогда не летавший, удивился: неужели все на один самолет? Затем, отметившись, он пошел в зал и примостился на скамейке, дожидаясь посадки. Рядом с ним сидевшая женщина что-то тихо и зло выговаривала своему мужу, напротив мать резко дергала ребенка за руку, который хотел прогуляться, ругалась — здесь вся семейная жизнь была на виду, и ему, еще не потерявшему надежду на любовь, на то, что и у него будет семья, как-то стало неприятно за людей.

И вот объявили по радио, как показалось ему, очень громко, что начинается посадка. Он демонстративно встал и торопливо, чтоб все видели, что он летит так далеко, направился через зал к месту посадки. В этих его движениях было сейчас много мальчишеского, показного, но ведь все было так необычно…

В сопровождении дежурной пошли к самолету, затем столпились у трапа и некоторое время чего-то ждали. А на сером небе быстро неслись облака, тревожные, рваные, темные, и, уже держась за поручень трапа, показав дежурной билет и поднимаясь вверх, Матвей Кузьмич придумал первую фразу обо всем этом: «Дул сильный ветер, и они поднимались в самолет, чтобы улететь к океану». Он изредка придумывал фразы о том, что происходило с ним, но кроме одной-двух дело у него обычно не шло, словно кто-то другой описывал его жизнь, а ему лишь случайно слышались некоторые слова.

Сели в самолет, пристегнулись ремнями к креслам, загудело, задребезжало, куда-то долго катили, тут во сто крат сильнее взревело, закладывая уши, сжимая виски, помчали все быстрее и быстрее в какой-то лихой тряске, и ему мельком подумалось: «Зачем это мне надо? Сидел бы сейчас в кабинете, дернуло же дурака!»

И даже чуть страшно стало, когда полезли все выше, выше и запутались в грязно-серых облаках. В самолете стемнело, за окошком ничего не было видно, где земля, где небо — не разобрать, и от собственного бессилия, от чувства, что все оказалось во власти неведомого пилота, вся его жизнь, Матвей Кузьмич сжал покрепче подлокотники кресла — хоть за что-то он все-таки держится сам!

Но вот пробились сквозь облака, весело засияло солнце, которого уже несколько дней не было видно с земли, и он прильнул к окну. Сверкало голубое пространство, внизу плотно курчавились белые облака, словно безмолвная снежная пустыня, и Матвей Кузьмич подумал, что в небе все устроено просто и красиво. Они зависли в голубизне, и только по дальнему горизонту можно было определить, что самолет все-таки движется.

Так прошел час, другой. Неожиданно стало смеркаться. Матвей Кузьмич недоуменно посмотрел на часы, потом в окно: какой может быть в это время вечер… Сосед, крепко сбитый парень в пестрой рубашке, заметив его недоумение, сказал:

— Вы, наверно, впервые летите на Дальний Восток? Ваши часы уже отстают, мы, понимаете, летим навстречу времени, оно для нас не идет, а хлещет.

Матвей Кузьмич, втайне досадуя на свою, как он считал, оплошность, слегка прикрыл глаза и чуть качнул головой, все, мол, он понял — знал, да подзабыл.

— Время всегда хлещет, — сказал третий сосед, сидевший с ними в одном ряду, пожилой человек, — но замечаешь это, к сожалению, поздно. В старости это особенно чувствуется…