Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

А Матвей Кузьмич, ничего этого не замечая, шел вперед, ноги его сами несли, он двигался все быстрее и быстрее, как полководец на коне перед обреченным войском.

Наконец ему было объявлено, что он устал, и его, Наливайко и Трофимова повели куда-то по узкому коридору, затем любезно распахнули двери, и он увидел обеденный стол.

— Специально для вас сготовили уху, — сказал помощник капитана и широким жестом пригласил: — Прошу!

Матвей Кузьмич хотел было отказаться, повернул назад, но тут же все заговорили, зашумели, как будто рыба, плавая и набирая силу в морских глубинах, и люди, что подолгу не видят земли, работая тяжелыми сетями, выловив ее, провезли через непогоду, выгрузили, а другие приняли, и кок, что постарался сделать уху, — все было во имя его, для него; и Матвей Кузьмич сдался, потому что зашумели так дружно, что в итоге — откажись он от этой ухи — его, наверно, тут же бы сбросили в море…

Когда они выезжали из Находки, большое солнце опускалось за горы. Разноцветные закатные облака замерли, не двигались и казались не настоящими, а нарисованными, какими-то мазками на синем полотне. Сначала все были оживлены, но постепенно стали умолкать; дорога, скорость, тихие сумерки, при которых в пространство от земли до неба наливалась густая синева, что почти физически ощущалось, — все располагало к мыслям, к молчанию. Вскоре стемнело, и шофер включил фары.

Трофимов дремал, Наливайко думал о чем-то своем, молча глядя на дорогу. И уставшему Матвею Кузьмичу стало одиноко на этом сиденье рядом с занятым делом шофером, а на душе — тяжело, как будто ей не хватало уже спокойных вечеров в тихой квартире, книг, размеренной привычной жизни… Кроме того, Матвей Кузьмич еще не знал до сих пор, что́ он все-таки должен здесь делать; в Москве, наверно, уже поднялся шум, дело пошло по инстанции… «Завтра же утром позвоню, скажу, что оставляю эту жалобу здесь, а сам возвращаюсь…» И он стал думать, как будет говорить с начальником отдела, что ему скажет, если тот спросит, как оправдается за то, что его понесло сюда, в Находку. Может, ничего и не говорить об этом? В конце концов, подумал он, в чем я виноват, сегодня я звонил… И, немного успокоившись, он стал смотреть на дорогу.

Он чувствовал, что увидел что-то новое, незнакомое для него в мире и что его понимание жизни не будет теперь прежним, впечатления от этого края, от этой командировки останутся надолго; но странное дело, ему уже казалось, что живет он здесь давно, и не удивлялся он ни этой дороге по бровке русской земли, ни всему тому, что происходило с ним, словно иначе и быть не могло. Все было ново, но естественно и просто, как будто уже было определено, а теперь лишь подтверждалось.

Машина шла ходко, на небе еще был свет, оно в этот час казалось суровым и тревожным; темные рваные облака над изгибами вершин, над таинственными своей лесной глубиной горными провалами, отлогими распадками были под стать всему краю, оконечности двух слитых материков.

Это особенное дальневосточное небо, которое впечатляет и запоминается, показалось сейчас Матвею Кузьмичу сильным, энергичным, призывающим к действию: оно здесь было вместе с людьми.

— Небо здесь удивительное, — сказал Матвей Кузьмич, чтобы как-то развеять свои мысли. Он сказал это не поворачиваясь к спутникам, предлагая разговор на их усмотрение.

— Да, — поддержал его Наливайко, — природа…

— Оно всегда необычное над океаном, — встряхнулся и вступил в разговор и Трофимов. Затем прокашлялся и, вспоминая в темноте машины свое, неторопливо продолжил: — Зайдет солнце, только зайдет, а океан уже волнуется перед штормом; посмотришь в окно каюты: словно горит что за горизонтом, и оттуда надвигается могучая, знаете, такая разлапистая туча, как черный дым. Да… Впереди, сколько глаз окинет, ходят волны, над тобой поднимается, нависает гигантским куполом эта туча, еще не сплошная, а в разрывах, в красных таких полыньях от заката, в борт глухо ударяет волна, и задумаешься: «Что ты здесь есмь, человек?..»

Он замолчал. Небо уже потухло, стало высоким, черным, и появились звезды. Матвей Кузьмич, удобно устроившись на мягком сиденье, положив руки на свернутый и лежащий на коленях плащ, который в этот теплый вечер был не нужен, слушал Трофимова, говорившего в темной машине словно где-то далеко сзади, смотрел, не думая уже ни о чем, на стремительно летящий по темному, с синим отливом шоссе свет фар, то сжатый деревьями, то вдруг растекавшийся по какому-то глухому, бездонному простору, и чувствовал себя уютно, спокойно и одиноко, настолько ушедшим глубоко в себя от спутников, что стало все равно, есть они или нет. И как будто это и было главным во всей его жизни — чувствовать себя одиноким, свободным и смотреть, смотреть на этот бесшумно скользящий по асфальту свет и ехать куда-то, ехать… Спустя некоторое время, созвучно этому его чувству, Трофимов задумчиво проговорил, продолжая свой рассказ:

— А потом оторвешься от окна, задвинешь шторки, присядешь на диван: «А вот ведь плывем куда-то», — подумаешь.

— Плыли и плыть будем, Роман Тимофеевич, — уверенно, с улыбкой произнес Наливайко.

— Знать бы куда… — медленно сказал Трофимов и замолчал.

— Каждый плывет туда, куда ветер дует, — не унимался Наливайко.

— Ну, если о ветре, так он ведь штука переменчивая, — тут же спокойно возразил ему Трофимов. — Глядь, уж он повернул в обратную сторону, и те, кто поторопились, теперь уже сзади оказались.

— Разве со старым моряком поспоришь, — обратился к Матвею Кузьмичу Наливайко и развел руками.

Впереди показалась машина. Дальний ее свет зашевелил, погнал вдоль дороги тени. Оба шофера предупредительно переключили фары на ближний свет, и, когда эта встречная машина каким-то рывком, вздохом пронеслась мимо, увозя неизвестно кого и неизвестно куда, снова впереди на дороге стало пусто, лишь свет фар покачивался, уходил в темноту да справа стеной стояли деревья, поднимались по сопкам к звездному небу.

Дорога не была прямой, из темноты выплывал один поворот за другим, и даже через какой-то поселок или деревню — домов за густыми деревьями почти не было видно — проехали, все время поворачивая. И на этом повороте фары высветили белые рубашки парней и платья девушек, что шли неведомо куда: впереди была дорога да тайга. Впрочем, они могли идти всю ночь, проходить через другие деревни, они были веселы, молоды, и, увидев их освещенные улыбающиеся лица, Матвей Кузьмич позавидовал чужой юности… Его же юность прошла как-то незаметно, наверно, потому, что в ней не было любви. Да и была ли она у него когда-нибудь?

И он впервые задумался об этом, еще пока даже не осознавая того, как ущербен, однобок может оказаться человек без сильной любви к кому-нибудь или чему-нибудь. К родным местам — была, думал он, к матери была и к отцу, многое, казалось, он любил в жизни, только вот не хватило чего-то, что соединило бы все, зажгло… Может, это делает любовь к женщине? Но и жену свою он поначалу любил… Правда, не было какой-то искры, какого-то мгновенного разряда между ними, когда они впервые встретились в том же министерстве, где она работала юристом… И вспомнилось ему в этой бегущей машине, как однажды, лет пять тому назад, он шел по улице и навстречу из потока людей вынырнули вдруг перед ним двое, мужчина и женщина; они шли, наверно, с какими-то чертежами, судя по тубусам в их руках. И вот когда Матвей Кузьмич нечаянно встретился взглядом с этой красивой женщиной, он как будто взлетел вдруг. Встреча глазами была мгновенной, но ему казалось, что он уже все знает о ней, словно она была он сам, его душа. И женщина эта тоже внутренне вся встрепенулась, не отвела тут же взгляд в сторону. Матвей Кузьмич почувствовал в этот миг, что он какой-то огромный…