Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

— Нет! — твердо сказал Матвей Кузьмич. — За все заплатим, «за все добро расплатимся добром, за всю любовь расплатимся любовью», — проговорил он вдруг стихи.

— В Москве, Матвей Кузьмич, в Москве, — сказал Трофимов, глядя на Наливайко, который пошел к официантке расплачиваться.

— Произошла ошибка с населением, — снова взвился моряк. — По образу и подобию твоему. — И он пьяно вскинул голову: — Так ты теперь понял, какой ты есть?! — Затем вздохнул и опустил голову на столик, на белую скатерть: — Прости меня. Какое там подобие…

— Я тебя прощаю, — сказала девица. — Пошли уже.

— Пошли… — кротко сказал моряк.

Матвей Кузьмич смотрел, как тот встал, девица хотела поддержать его, но он легонько отодвинул ее в сторону:

— Не такую качку выдерживал, — сказал он. И, уже собираясь двинуться, заметил, что Матвей Кузьмич смотрит на него, и сказал ему: — Знаешь, я — живой, я опять уйду в море, друг!

И, широко расставляя ноги, переваливаясь, словно под ним ходила не палуба даже, а вся земля, направился к выходу. Девица устремилась за ним.

— А я куда уйду? — спросил неизвестно у кого Матвей Кузьмич.

— В номер, Матвей Кузьмич, в номер, — откуда-то издалека улыбнулся ему Наливайко.

— Вот так номер, — сказал Матвей Кузьмич.

Они проводили его, а когда возвращались по коридору к лифту, Трофимов сказал Наливайко:

— Укачался немного мужик. Почитай, три ночи он толком не спал. Из-за этого я и не люблю в Москву приезжать. Но и ты, Захар, переборщил.

— Та их пока не напоишь, так они семь шкур спустят, — махнул рукой Наливайко.

— Так уж и спустят, — недовольно пробормотал Трофимов и нажал на кнопку, вызывая лифт. Затем, еще раз окинув взглядом пустое фойе, резко повернулся к Наливайко: — Что ты, право, рассуждаешь, как будто тут фронт какой-то: мы, они… Одно ведь дело делаем!

— Ну чего ты завелся?! — удивленно, как-то сбоку посмотрел на него Наливайко. — Мужик Дятлов хороший, ничего не скажу! — развел он руками. — И дело одно делаем — верно. Но сам знаешь: кто-то вверху, а кто-то…

Трофимов тяжело засопел:

— Все через бутылку… А знаешь, Захар, почему привыкли все через бутылку делать?

— Ну.

— Не ну! — И тут же виновато улыбнулся: — Прости, морская привычка.

— Так почему? — повторил вопрос Наливайко.

— А потому…

Тут подошел лифт, пустой в этот час, и уже в лифте Трофимов продолжил:

— А потому, чтобы совесть заглушить. Я чувствую, что этот твой Алексей Силыч нахимичил с отчетом, но теперь уж…

— Да почему это он мой?! — сказал Наливайко.

Они помолчали.

— Ох уж эта психология, — покачал головой Трофимов, возвращаясь к началу разговора, — не выкорчевать ее у нас… или из нас…

— Ты прав, — согласился и Наливайко, — слишком крепкие корни пустила. А послезавтра, оказывается, еще трое, те трое приезжают, надо будет рыбал… — начал было он, но Трофимов перебил:

— Нет уж, с меня хватит! Завтра скажу начальству, чтоб без меня.

— Ну ладно, — сказал Наливайко и повернулся к двери, ожидая, пока она откроется, — пора и по домам…

Оставшись один, Матвей Кузьмич некоторое время сидел на диване, отрешенный от всего. Затем, шатаясь, подошел к окну. Смотрел сверху на темный залив, на огни кораблей, набережной, смотрел на темное глубокое небо, а потом стал доказывать неизвестно кому:

— Мы пылинки, — важно изрек он. — Мы пы-лин-ки во Вселенной. Я теперь знаю. Все чепуха. Мысли… — начал было он перечислять, что именно чепуха, и затормозился: — Мысли. Откуда они берутся?.. А-а, — обрадованно зашумел он, помахав поднятым вверх пальцем, — это волны! Люди где-то сидят, а мы их по телевизору видим. Во-олны, брат.

Он быстро стал раздеваться, запутался в штанине и плюхнулся на диван. И удивился:

— А кто эти волны-мысли излучает? — Но, немного подумав, махнул рукой: — Телевизор все.

Добрался до кровати и уснул…

Долго ли, коротко ли спал, но вдруг быстро открыл глаза, потому что во сне он летел в какую-то темную бездну, и ощущение было такое, что если он сейчас мгновенно не проснется, то не проснется никогда. Сразу даже он не понял, где находится и не спит ли еще. Учащенно пульсировало сердце.

Свет фонарей или лунный свет призрачно освещал комнату. Он отрешенно смотрел в потолок и слушал, не напрягаясь, как кто-то ходит по коридору, ругается с дежурной. То замолчит, то опять начинает, и все возле его дверей, через весь коридор шумит, доказывает что-то.

И тут он вспомнил все. И так стало противно за себя, как никогда еще во всей жизни…

Злой, он тяжело поднялся и, не зная еще, то ли только чтобы посмотреть, то ли как-то угомонить этого полуночника, натянул тренировочный костюм, открыл дверь. Тот был тут как тут.

— А-а, мил человек, — улыбнулся он Матвею Кузьмичу, — выходи на свет божий.

Матвей Кузьмич молча смотрел на него. Тот был невысокого роста, с большой головой, уже в залысинах, и круглыми глазами. Незнакомец кивнул пальцем, подзывая Матвея Кузьмича, но тут же сам подкатился к нему:

— Так моя бабка, повитуха, говорила, принимая младенцев, — отрывисто, по-заговорщицки сказал он, как давнему знакомому. — Я сосед ваш, — опять быстро проговорил он, заглядывая к нему в глаза, — можно я с вами перекурю и — спать.

Заторможенный после тяжкого сна, Матвей Кузьмич кисло смотрел на него.

— У вас никого в номере нет? — осторожно спросил незнакомец.

— Нет, — хрипло ответил Матвей Кузьмич, удивляясь своему голосу.

— Так разрешите на минутку, — просился незнакомец, уже между тем протискиваясь в дверь мимо него.

— Я не курю, — наконец сказал Матвей Кузьмич, все еще оставаясь на пороге.

— Я тоже, — весело улыбнулся незнакомец и сел на диван.

Матвей Кузьмич все же не решился сразу турнуть этого пришельца, закрыл дверь и сел на кровать. Одна штанина его тренировочного костюма задралась чуть ли не выше колена, но он этого не чувствовал.

— Какие злые стали люди, — удивленно сказал непрошеный гость, словно лет пятьдесят не был на земле. — Ой, какие злые… — и покачал головой, залысины его заходили в стороны, как два блестящих маятника.

Матвей Кузьмич потер затылок, провел рукой по лицу.

— Что, тяжело? — с участием спросил незнакомец.

— Тяжело-о, — вздохнул Матвей Кузьмич и уставился невидящим взглядом в окно.

— Вы, наверно, лишнего хватили… Но кажется мне, что-то и другое у вас. На сердце, должно быть, тяжело.

Матвей Кузьмич промолчал, все так же отрешенно глядя в окно.

— Я не советчик, — сказал незнакомец, — я живу там, где такая глушь, что шагнешь за порог и человека кричи — не докричишься, зови — не дозовешься, много не знаю. Одно скажу: горю горем не поможешь. Нередко смешано все, да… перемешано, и во лжи есть правда, и в правде ложь… А когда что-то от грязи чистишь, отделяешь, нельзя не запачкаться.