Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

— Что? — очнувшись, спросил Матвей Кузьмич.

— Я говорю, — повысил тот голос, — душа б чиста была… говорю, когда за правду борешься, ты — праведник.

— О чем это вы мне толкуете?! — с раздражением произнес Матвей Кузьмич, потирая тяжелый затылок.

Незнакомец некоторое время молча и удивленно смотрел на него своими круглыми темными глазами, затем тихо, с сожалением произнес:

— Как же ты спасешься, человек?

— А ты спасешься?! — врубил ему Матвей Кузьмич. — Сидишь где-то, как бирюк… запачкаться, не запачкаться… — И он встал, давая этим понять, что разговор кончен. Однако сразу же сел, почувствовав, как его закружило от слабости. Незнакомец вздохнул, глядя на него.

— Думай, человек, думай, — сказал он и медленно вышел.

Матвей Кузьмич заторможенно смотрел, как тот уходит, но ничего произнести не мог. Наконец тяжело поднялся, закрыл дверь, прополоскал пересохшее горло. Медленно подошел к окну, зияющему бледной темнотой возле кровати. Ночное небо, таинственное ночное море… Он прислонился разгоряченным лбом к окну, чувствуя лишь приятную прохладу стекла… Комната осталась где-то далеко за спиной, он был только в этом темном пространстве между небом и морем внизу. Наступила какая-то полная отрешенность от себя, и что-то как будто надо было понять. Словно как тогда, в самолете… Что со мной происходит? — подумал он. И странные мысли, о которых он знал лишь по книгам, но никогда не думал так сам, потекли в этой пустой темноте, обозначенной лишь звездами да огнями городских фонарей, сонно поначалу, словно нехотя, не задевая опустошенной, бесчувственной души, но потом все тверже и четче проступали они, прояснялись, вовлекали его в свою какую-то игру, требовали уже не только работы мозга, но и чувств. Кто он здесь, в этом мире? Таков ли он, каким должен быть?.. Что дает моя жизнь, думал он, этому огромному миру тайны? И почему, почему появился и я здесь, как будто мало людей было на земле и есть?

И, чувствуя, что не сможет, ничего сейчас не сможет понять и как-то ответить себе или хотя бы отмахнуться от этого всего, он устало лег в постель и словно сдался им, своим неожиданным мыслям. Он лежал, закрыв глаза, и чувствовал себя огромным, и думал, пока мог думать, пока на это хватило его сил.

Окно было чистым и голубым, как небо, которое было видно ему с постели. Он лежал и смотрел на эту небесную чистоту и не верил, что все прошло и снова наступило ясное утро… Но вот он насторожился и некоторое время прислушивался к себе, пытаясь понять, что же случилось. Почему хочется встать и командовать?! Почему хочется действовать, энергично, четко, делать какие-то дела; ехать на завод, проверять там, давать разгон… И с радостным удивлением он чувствовал в себе пока еще непривычную уверенность в том, что он есть на земле, именно он, и никто другой, и его ждут дела, много дел, не только здесь, но затем и в Москве, ведь Назаров, уходящий на пенсию, вел большой участок работы.

Он лихо вскочил, как-то волчком: раз! — и ноги уже на коврике, а он сидит; деревянная кровать жалобно заскрипела, будто судорога по ней прошла, но он не обратил на это внимания. И тут-то в голове, в затылке тупо отдалась какая-то вязкая тяжесть, так, что он даже некоторое время не мог встать, а сидел, накапливая силы, чтобы преодолеть ее. И спокойно уже поднялся, посмотрел в окно на море, потом принял прохладный душ да еще крепко растерся полотенцем, и можно было жить дальше.

Но он знал, что то, что он почувствовал в самом начале утра, уже есть в нем и никуда не должно исчезнуть…

Позавтракал в буфете, а поскольку время еще было, то чай пил не торопясь, с каждым глотком чувствуя его животворящую силу. В этом маленьком буфете он сидел один за столиком и видел город, уже белый от яркого летнего солнца. Где-то далеко отсюда была Москва, над которой сейчас застыла глухая ночь, и темные окна его квартиры не выделяются среди таких же темных окон дома. Но в это ему трудно было сейчас даже поверить, не то что представить, потому что отныне, казалось ему, его жизнь будет только там, где он: никаких представлений и как можно меньше воспоминаний!

Возвратился в номер, какое-то время сидел в кресле, пока в дверь не постучали. Не вставая с кресла, крикнул: «Открыто!» Вошли, и он поднялся им навстречу; все были рады друг другу, все были спокойны…

— Итак, Матвей Кузьмич, — на завод? — спросил Наливайко.

— Да.

— Завтра еще ваши приезжают, — неторопливо сказал Трофимов, усаживаясь в кресло.

— Да, я знаю, — ответил, не глядя на него, Матвей Кузьмич.

— А вы будете работать с ними? — спросил Наливайко.

— Наверно, я уеду, — сказал Матвей Кузьмич. — Есть срочные дела, — на ходу придумал он и не удержался: — Там еще как будто и повышение, продвижение, так сказать, по службе предполагается, надо ехать.

— О-о, — засмеялся Трофимов, — считай, что этот случай мы вчера и встретили.

Всем стало легко.

— А сегодня вечером, — сказал Наливайко, — никуда уж не пойдем, посидим в номере.

— Точно, — сказал Трофимов, — завтра, видимо, не удастся, но сегодня, действительно, спокойно посидим, поговорим, и я надеюсь, что мы расстанемся друзьями. Чтобы в Москве встретиться, так не просто «здравствуй» — «до свиданья»… у человека, я считаю, должно быть много друзей, знакомых. Не так ли, Матвей Кузьмич?

— Друзья должны быть, да, — согласился Матвей Кузьмич, а сам тут же подумал, что друзей у него никогда не было. Но как человек, не познавший радость и силу настоящей дружбы, он подумал об этом спокойно, безразлично.

— Так что? — сказал Наливайко. — По коням? Вы не будете возражать, Матвей Кузьмич, если мы отвезем вас, а заедем, как вчера, под вечер. Мы вам мешать не будем, да кое-что и у себя подчистим.

— Конечно, — сказал Матвей Кузьмич, — но сегодня суббота, как там, на заводе?

— Все, как мы думаем, нужные вам люди на месте, — сказал Наливайко. — Вы ж не каждый день приезжаете.

В министерстве постоянно бывали представители объединений, директора заводов, и вели они себя достаточно скромно, ничем не стремились выделиться, шутили, стараясь расположить к себе сотрудников, терпеливо ждали в приемных, чтобы встретиться с руководителями министерства. Но, вторично войдя в кабинет директора, где он был вчера, Матвей Кузьмич вдруг почувствовал, что каждый в отдельности, не в стенах министерства, эти люди имеют власть, руководят из просторных кабинетов и ведут себя по-другому. Как будто жизнь — это особая сцена, на которой оставаться самим собой нельзя, нужно играть определенную роль, и чем искуснее ты ее играешь, тем больше можно сорвать аплодисментов; дома ведешь себя иначе, нежели на работе, а в гостях у подчиненных — по-иному, чем в гостях у высокого начальства.