Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

Матвей Кузьмич повел себя в кабинете директора на этот раз уверенно. Он тут же отпустил Трофимова и Наливайко, а сам начал беседу с директором. Кое-что о заводе он уже знал, а поскольку, долго работая в министерстве, мог многое понимать, сравнивать, поэтому разговор для обоих был не пустой. Он интересовался трудностями завода, что, по мнению директора, еще не сделало, хотя могло сделать, министерство. В то же время Матвей Кузьмич чувствовал, что тот теперь — хотя был любезен, улыбался — остерегается его, и, видимо, он же и попросил Наливайко уладить инцидент с отчетом. А теперь, подумал Матвеи Кузьмич, он уже знает, что все обошлось.

И директор почувствовал, что этот человек из министерства кое-что понимает… И еще удивило директора, что вчера Матвей Кузьмич был тихий, мягкий, как думалось, покладистый, а сегодня — совсем другой. «Все они, из Москвы, наверно, такие, — подумал он, — палец в рот не клади: сначала присмотрятся, тихо обмозгуют, а потом как уцепятся, начнут терзать, только клочья летят…»

Вот так они и вели разговор, деловой, в чем-то даже полезный, особенно для Матвея Кузьмича, и в то же время похожий на обмен мнениями двух сторон на нейтральной территории. Причем атакующей стороной был, несомненно, Матвей Кузьмич, что было приятно ему.

Открылась дверь, в кабинет вошел начальник производственного отдела. Извинившись, он обратился к директору по срочному делу. А из-за облаков появилось солнце, свет хлынул потоками в три больших окна, и все засияло в кабинете: светлый паркет, полировка на столах — длинном, для заседаний, и поперечно приставленном к нему — директорском; все как-то выступило из полусвета, прояснилось. Матвей Кузьмич заметил, что директор стал другим, говорил отрывисто, и взгляд его из-под толстых очков был далеко не теплый. А потом, когда начальник отдела вышел, он снова стал любезным, улыбнулся Матвею Кузьмичу, словно извиняясь за непонятливых подчиненных, что прервали такую приятную беседу. И Матвей Кузьмич почувствовал свою силу перед этим человеком, который не может быть с ним таким же, как с подчиненными, жестким.

— А теперь, Алексей Силыч, разрешите продолжить мне работу, — сказал Матвей Кузьмич.

— Да, конечно, — ответил директор, — мы — все мои замы, я, главный инженер, — мы все здесь к вашим услугам. Уж, наверно, вы у нас тут бог знает что накопали! — дружески улыбнулся он, но не раскованно, а с напряжением.

— Пока ничего особенного, работаете вы неплохо.

Оба встали. Матвей Кузьмич взглянул на директора:

— Несомненно, всякое бывает в работе, — намекнул он, — но главное — конечный результат.

— Наверно, тот ошибок не допускает, кто не работает, — сказал директор.

Выдержали оба паузу, глядя друг на друга.

— И вы, Матвей Кузьмич, совершенно правы, — директор на миг опустил глаза, — главное — конечный результат. — Снова взглянул на Матвея Кузьмича и нажал кнопку: — Сейчас, если вы не возражаете, мой зам. вас проводит…

«Почему я так сказал? — думал Матвей Кузьмич, приближаясь к тому кабинету, где вчера работал. — Почему конечный результат — главное в работе. Это же такая удобная ширма. Впрочем, что это я… все правильно, никаких сомнений!»

В четыре часа Трофимов и Наливайко приехали на завод, и все собрались в кабинете директора. Там побеседовали, причем Матвей Кузьмич уже указал Трофимову и Наливайко, что, на его взгляд, еще не сделало объединение по последнему постановлению коллегии министерства.

Простившись с директором завода, они поехали в гостиницу. Наливайко достал какие-то свертки из машины, все это было принесено в номер, оказалось на столе. Потом он же открыл холодильник и весело, с удивлением воскликнул:

— Матвей Кузьмич! Да вы сюда не заглядывали! Вот завод проверяли, а его продукцию не проверили… Главное — конечный результат! Но мы исправим положение.

«И этот про конечный результат», — подумал Матвей Кузьмич, но, чтобы не бездельничать, стал открывать консервы. Все шутили, были оживлены, и мыслей у Матвея Кузьмича не стало…

Расстались вечером, расстались друзьями.

Эту ночь он спал глубоко и спокойно, чему уже даже не удивился в тот короткий промежуток времени, когда единственный раз проснулся среди темноты, понял, что спал и будет спать, и ему стало уютно, тепло и хорошо, и он тут же опять уснул, радуясь чему-то, может, великой совершенности человеческого организма, способного удивительным образом перестроиться, привыкнуть даже к тому, что в течение сорока с лишним лет в это время был еще только вечер, а вот теперь, непонятно как, все передвинулось вперед, пала глубокая ночь, и надо замирать во сне.

Неожиданно наступило утро. Он лишь открыл глаза, а утро уже было в разгаре, и это удивило его. Солнечный яркий свет просачивался сквозь шторы, проникал в комнату в узкую щель между ними, образуя пыльную прозрачную стену, которая лучисто светилась от окна к двери, лишь чуть преломляясь на краю письменного стола. Он не спешил подняться, какое-то время лежал, с блаженством ощущая внутри себя радость от чувства солнца за шторами, чувства теплого летнего дня и собственной свободы во всем этом дне — в воскресенье. Затем встал, подошел к нагретым уже шторам, поочередно, с металлическим скользящим звуком вверху, раздвинул их и на мгновение даже зажмурился. Тут же почувствовал, как кожа на лице, на плечах вобрала тепло, приятно натянулась. А за оконным стеклом, внизу, простираясь к дальнему горизонту, блестело море, чуть волнуясь от бриза и потому казавшееся нарисованным легкими мазками…

После завтрака он возвратился в номер, по-прежнему чувствуя от всего, и от моря за окном, и от своей свободы в этом незнакомом городе, от солнца, неба, какую-то бодрящую радость, с которой даже присесть на диван не смог — тут же взял плащ и отправился в город. Когда вышел из гостиницы, то не раздумывал, куда идти, хотя перед ним было две дороги: одна, исчезая справа за каменным парапетом, полого опускалась, видимо, где-то за гостиницей к берегу, а другая выворачивала влево, уходила за выступ сопки. Он пересек маленький ровный пятачок асфальта, где разворачивались перед гостиницей машины, приблизился к развилке, но по-прежнему не думал даже, куда повернет, потому что был радостный и свободный, как человек, неожиданно по-новому почувствовавший жизнь и себя в ней, поднявший голову от своих забот и изумленно увидевший величественное здание, красоту которого и безмерность не замечал ранее.

Он повернул вправо и пошел но высокой дороге над морем, глядя то на далекий чистый горизонт, то на близкие домики, что, начинаясь от этой дороги, скатывались по крутому откосу к маленькой внизу полоске берега. Утренний бриз сменился ветром с моря, и здесь, наверху, на открытой дороге, Матвей Кузьмич чувствовал его соленую свежесть. А внизу море ткало у берега пенное кружево, которое таяло на мокром песке, изодранное волнами. Дорога вывела его в город, и какое-то время он весело и беззаботно ходил по улицам, смотрел на дома, на людей, на витрины, не чувствуя ни своего возраста, ни служебного положения, и забылось, словно осталось где-то или же обособленно и тихо брело за ним, прошлое, все, что он помнил, и будущее, которое представлялось ему иногда; он лишь подумал о том, что завтра, может быть, уедет и никогда здесь уже больше не окажется, и потому на все смотрел с особенным двояким чувством прощального узнавания, отчего город, казалось, сам двигался навстречу, входил в него и оставался в его памяти улицами, домами, шумом своим и светом.