Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

Однако это у него произошла внутренняя, скрытая борьба с самим собой, а точней даже — мгновенная схватка устоявшегося, привычного с чем-то новым и набирающим силу; и потому так, наверно, все встрепенулось в нем, что в номер входил человек, прибывший словно из прошлого, оттуда, где у Матвея Кузьмича еще не было ни дальнего перелета, ни этого города, ни поездки в Находку и всех тех мыслей и чувств, что испытал, пережил он здесь. Со стороны же глядя, все шло легко и почти непринужденно. Да иначе и быть, наверно, не могло, ведь они встретились так далеко от Москвы, к тому же почти в домашней обстановке, в номере гостиницы. А когда уже Зубов узнал, зачем сюда прилетел Матвей Кузьмич, то от той, пусть легкой, но все-таки напряженности, что по разным причинам возникла между ними в самом начале встречи, и следа не осталось.

— Ох ты, что тут надо раскручивать! — с каким-то радостным удивлением произнес Зубов, устроившись в кресле у окна и бегло просматривая жалобу.

Затем он закрыл папку, неторопливо тесемочки завязал и весело взглянул на Матвея Кузьмича, присевшего на диван:

— Это, — и он хлопнул ладонью по папке, — не впервой! А вот что мы с тобой встретились, да еще где — вот это… — и он покачал головой, — вот это, как говорится, изюминки жизни!.. Ну что ж, пойдем к нашим.

Они встали, и Зубов, уже направляясь к двери, сказал:

— Конечно, ты можешь уезжать, Матвей Кузьмич. Мы за неделю так по работе соскучились, что боюсь, не наломаем ли дров! — захохотал он. У двери остановился: — А может, передумаешь, работы хватит. — И, заметив, что Матвей Кузьмич сморщился, словно вытягивая из себя ответ, поспешно добавил: — Ну, я тебя понял! Справимся, думаю, тут и втроем.

Поздним вечером Матвей Кузьмич возвратился в номер. Весь вечер он провел в компании своих сослуживцев, провел весело, даже в карты поиграл, и, легко, привычно уже открывая свою дверь, что-то напевал, две-три оставшиеся в памяти строчки из цыганской песни, которую передавали по телевизору, когда они все сидели в номере Зубова. Открыл дверь, и верхний свет ламп из коридора косо упал на паркет, растворяясь в глубине комнаты. По-прежнему напевая, он шагнул внутрь, в узкий коридорчик номера, а дверь толкнул ладонью назад, словно отмахнулся от нее, и, закрываясь, она быстро потянула свет за собой, — все померкло. Мгновенно щелкнул замок, стало тихо, и тут он остановился, не вошел в комнату, а неожиданно замер на пороге, почувствовав темное пространство перед собой. Оно было как будто не пустое, а упругое, наполненное чем-то, живое что-то было там, и даже дыхание почудилось ему… Скорей, это было его собственное взволнованное дыхание, отраженное эхом тихой комнаты, потому что в номере никого не было, однако потом, осмотревшись, он свет так и не включил, а сел на диван и некоторое время молча смотрел перед собой, пытаясь понять свое это неожиданное ощущение. Оно было столь сильным, что все еще не проходило, по-прежнему казалось ему, что он не один здесь. И наконец он понял, что это ожило прошлое, то, что происходило с ним в этом номере, вспомнилось, словно возвратилось, чтобы проститься, — завтра его уже здесь не будет… Ему стало жаль оставлять эту комнату, тихую сейчас, с большим окном, зияющим бледной темнотой, отсветом дальних огней в порту и на городских улицах…

За дверью послышался говор, кто-то прошел мимо, и снова стало тихо. Свет из гостиничного коридора проникал в щель под дверью и вместе с этим отраженным, слабым светом в окне рассеивал темноту номера. Матвей Кузьмич поэтому четко видел перед собой всю обстановку, кровать свою, стол, холодильник, видел стены, и все это словно помогало оживать прошлому. Может быть, подумал он, места, вещи, даже стены как-то хранят в себе ту жизнь, с ее запахами, светом и красками, которую люди им, уходя, оставляют, будь то старый деревенский дом или запылившаяся квартира; может быть, так оно и есть, думал он, удивляясь между тем словно какому-то излучению, действующему на память, которое, казалось, струится от всего, что было здесь. Неясное, расплывчатое пятно гравюры над кроватью… но вот гравюра уже видится ярко, как тогда, в первый вечер здесь, когда он сидел на этом же диване, а сумерки медленно вползали в комнату, растекались по углам… холодильник… Он не давал покоя все это время, пока там на верхней полочке лежала, завернутая в лощеную бумагу, соленая красная рыба, на другой — пониже — банка с икрой, консервы… А в этом кресле любил сидеть Трофимов… Вот он неторопливо усаживается, приглаживает бороду, смотрит в глаза… Вспоминая, Матвей Кузьмич понимал сейчас и Трофимова, и Наливайко, ему казалось, что он уже знает о них что-то большее, чем знал, чем мог узнать до этого часа. Воспоминания захватили его, и он уже даже понимал и того кадровика, который растерянно и беспомощно смотрит на него, словно просит о защите; уже не верил сейчас директору завода и знал, что тому осталось недолго там работать, ведь большое начинается с малого, и стоит только начать, пойти один раз на обман, другой — потом уж не остановиться… Сколько жизни вокруг, сколько страстей…

Он встал с дивана, приоткрыл окно, потому что как-то сразу стало ему душно, и, невольно продолжая удивляться этому своему открытию, что все также, не менее его, заняты жизнью, и этой своей способности понимать других, на которую он не обращал внимания раньше, может, потому, что жил обособленно, задумчиво стал смотреть на глухой, темный морской горизонт, на огни набережной внизу, на огни порта и кораблей, застывших в ночной бухте… Завтра ничего этого он уже не увидит, все станет для него прошлым, так же, как и вся его жизнь в этом номере, так же, как и он сам, стоящий здесь, у окна… Все уходит, все куда-то исчезает, не повторяется, все, что было, чем жилось; появляются новые события, скользят, задевая душу и вызывая то радость, то боль или страдание, чтобы тут же исчезнуть, стать прошлым, словно жизнь — постоянно скользящий миг нескольких десятков лет: ни остановить ничего, ни продлить. От этой мысли стало еще грустнее, и он почувствовал собственное бессилие перед чем-то непонятным, неотвратимым. «Что это я, — спохватился он и, оторвавшись от окна, заговорил вслух, — раскис чего-то… А может, это уже старость?»

И, чувствуя, что ничего не может понять, не в силах ответить самому себе на вопрос о самом же себе, а также чувствуя, что запутался в мыслях, в своих сомнениях, словно размывающих какую-то веру, опору — пусть даже подсознательную, — которая помогала ему жить, он занялся обычными перед сном делами. Да и надо было отдохнуть, завтра предстоял нелегкий день…

А в полдень уже Матвей Кузьмич ехал в аэропорт. Утро выдалось суматошным, с хлопотами о билете, о машине, а потом надо было собрать вещи, рассчитаться с гостиницей, так что прочувствовать отъезд было некогда. Постепенно успокаиваясь, отходя от этой утренней суеты, он молча глядел в окно на уплывающий от него город и вдруг отчетливо понял, что никогда уже здесь не будет… Но грустно ему не стало, он сознавал, что город, край этот — они дали ему все, что могли, что ему так было нужно…