Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

Спустя два дня он уехал. Он ехал далеко, в небольшой степной город, и в пути верил, что будет учиться в педагогическом институте, станет учителем истории в родной школе. Можно было учиться и поближе к дому, но в этом городе жил его дядя, а, кроме того, он сам хотел дальней дороги, чтобы увидеть побольше. Всю жизнь он прожил в деревне…

Оказалось все просто, экзамены пошли у него легко. Лишь перед последним — по немецкому языку — он стал волноваться. Вместе с соседями по комнате, такими же, как он, поступающими, допоздна повторял спряжения глаголов, частицы, междометия, какие-то стандартные беседы на заданную тему. А потом, когда лег в постель, долго ворочался с боку на бок. Вспоминались страницы учебника, потом все смешалось и забылось.

Он не сдал этот экзамен.

С тех пор прошло шесть лет. После своего неудачного поступления в институт он не стал возвращаться в деревню — стыдно было. Из одноклассников никто не возвратился. Посоветовавшись с дядей, он решил основательно подготовиться к экзаменам в следующем году и устроился работать на завод. Климов был среднего роста, крепко, как говорят, сбитый парень, но когда он начал работать в мартеновском цехе подручным сталевара, то поначалу еле-еле справлялся со своей работой. И, уж конечно, после такой тяжелой работы учебники даже открывать не хотелось. Особенно трудно приходилось в ночные смены. Если же еще совладало так, что расплав шихты кончался близ трех часов, тогда уж до самого утра только успевай поворачиваться; а под конец смены пойдет плавка, польется яркий металл в ковш, и потом отходишь в душевой, чувствуя, как набирают мышцы силу, как, наконец, появляется желание ехать домой и поскорее лечь в прохладную постель, — какие там учебники!

Зима промелькнула. Настала весна. По вечерам в парке, возле которого он снимал комнату, гремела музыка, мимо окон торопились на танцплощадку принаряженные девушки, так что трудно было читать про каких-то питекантропов, фараонов, князей — душа не лежала. Да и все равно скоро в армию идти, убеждал он себя. В таких случаях, как известно, оправдания перед собой находятся быстро и легко. И он зачастил в парк. Туда спешил, а на обратном пути, возвращаясь один, в очередной раз клялся никогда более там не появляться…

Так и прошел год: один день за другим, как волны на песок, и вспомнить нечего. Конечно, многое еще объяснялось затянувшейся растерянностью, ведь со школьной скамьи он знал и верил, что человек все может, перед ним раскрыты все дороги, как часто говорят, заманивая от родного порога неизвестно куда и какими дорогами; тем, что рос он в глухой деревне, а тут город, самостоятельная жизнь… Но все решилось само собой: он получил повестку из военкомата, и ранним утром автобус с призывниками под напутственные выкрики, под марш и переборы почти хрипящих от натуги баянов и гармошек медленно вырулил из двора военкомата и покатил по шоссе.

В армии время идет медленно лишь в конце службы. Климов уезжал с легким сердцем: все пошло, как должно, все стало на свои места. Но он и оглянуться не успел, как промелькнули годы службы на корабле, где он был радистом. Ему нравилось слушать эфир, переговариваться с незнакомыми, за много километров от него радистами, узнавая их по «почерку», по работе на ключе. Но когда приблизился конец походной морской жизни, и парни, с которыми вместе плавал, приглашали в свои пароходства, на гражданский флот, он не знал, как быть ему дальше. Длинные ночи, когда он ворочался на койке, не в силах уснуть от мыслей, окончательно запутали его.

И вот тут-то появились какие-то люди, которые всем демобилизующимся на собрании в клубе предложили интересную, как они сказали, дорогу, ими же оплачиваемую, работу, полную романтики, рядом с девушками, широкие перспективы и так далее. Климов более тех людей не видел, но вместе с такими же, как он сам, деревенскими парнями, — городские почему-то поехали домой, — оказался в большом городе, привольно раскинувшемся в центральной полосе России. Он стал строителем и в одной из комнат стоявшего в тупике дома с длинными коридорами получил койку и тумбочку.

Он стал жить в этом общежитии и поначалу, после службы в армии, ни о чем не беспокоился, слепо радовался своей, как он считал, свободной жизни. Однако постепенно, день за днем, месяц за месяцем, накапливалась какая-то непонятная, не физическая усталость. Все оказалось не так, как представлялось, ибо он думал, что вот только демобилизуется, сразу же начнет жить по-другому, куда ни пойдет, все ему будут рады. Но, хотя и не скоро, он все же начал понимать, что, оказывается, все сложнее, надо полагаться в первую очередь на себя, пересиливать, а в чем-то даже и перевоспитывать себя, и так, как на работе отвечаешь за свое дело, за свой участок общей работы, так отвечать надо и за свою жизнь, за все, что в ней происходит — действовать и жить за тебя никто не будет. Эту простую правду, к сожалению не преподаваемую в школе, он и начал узнавать здесь, не веря еще ей пытаясь увильнуть от всяких мыслей об этом, просрочить время то игрой в карты, то в футбол, то походами к девушкам в соседнее общежитие — всем тем, чем занимались многие рядом с ним. Но тревожность какая-то нет-нет да холодила душу, ведь шло время, а будущее не проглядывалось даже, подготовку к учебе он откладывал, а работа ему не нравилась.

И вот, чтобы изменить что-то, он решил уехать с товарищем на Север. Однако у того вскоре планы нарушились: надумал жениться и остаться здесь, в этом городе. Климов его не винил, но что делать дальше — не знал, а усталость эта, душевная какая-то тяжесть накапливалась, вызывая раздражение, зачастую без видимой причины, и беспокойство. Кроме того, он беспокоился и за стариков своих, по которым уже соскучился. Он написал им, что переезжает и как только устроится на новом месте, сразу даст знать. А вот теперь, когда переезд откладывался неизвестно на какое время, он несколько раз пытался написать им, но все не получалось. Да и как им объяснить свою жизнь, если и сам ее не знаешь, не можешь понять. Наконец он все же написал им, и получилось хорошее письмо, много теплых слов сказал он деду и бабке. Тем более что теперь, когда он уже устал от неразберихи с самим собой, часто вспоминались годы детства, деревня и они, родные, близкие.

Между тем время шло, и кончался сентябрь. Однажды в теплый вечер Климов пришел с работы и, поднимаясь по лестнице на свой этаж, мельком заглянул в почтовый ящик. Он уже ногу поставил на следующую ступеньку, намереваясь идти дальше, но резко повернул назад: в ящике лежал конверт. Вытащил его, взглянул на адрес. Письмо было от деда. Он торопливо поднялся на второй этаж, пошел длинным коридором к своей комнате. Она была пуста. Климов снял пиджак, швырнул его на койку, нетерпеливо подсел к столу. Раскрыл конверт, и мир сузился до листка из ученической тетради. Дед написал, что бабка умерла, схоронили ее как положено. И ему теперь жить на белом свете оставалось немного. А телеграмму не дали, потому что не знали его нового адреса.