Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

Он читал и как будто в колодец летел. «Бабка умерла». Он взял с койки пиджак, засунул письмо в боковой карман и, потоптавшись на месте, не понимая, что надо делать, вышел. Пиджак надел на ходу, в коридоре. Спускаясь по лестнице, старался не смотреть в глаза парней, что поднимались навстречу: с ним могли заговорить. Мимо словоохотливой дежурной чуть ли не пробежал.

Климов не знал, что делать. Ему становилось все хуже, все неуютней и одиноко: улица, казалось, гудит, как будто под напряжением, лишь порой выделялся чей-то смех или голос. Он медленно побрел по улице, ссутулившийся, не знающий, куда идет и зачем. Дошел до ближайшего перекрестка, до светофора и повернул назад. Возле своего тупика остановился. Некуда было деться. В комнате сейчас уже людно, побыть одному не удастся. И он направился к дому, который замыкал тупик.

За этим домом был пологий спуск в низину, к заводскому стадиону. И хотя стадион в запустении: забор обветшал, арку входа держат две облезлые колонны, а рядом застыл дискобол — жалкое, потемневшее от пыли и дождей подобие скульптуры, но за травой на футбольном поле следят добросовестно, стригут и поливают. Однажды, в такой же тихий вечер, он пришел сюда, остановился у кромки поля, и от влажной травы пахнуло лугом. И детство вспомнилось, неясно так, но остро, как бы струну тронули, и чудный звук, в котором милое, давнее, взвился и угас.

Он спустился по лестнице в скверик, который зеленел вокруг теннисного корта, обтянутого металлической сеткой, и мимо скамеек у густых подрезанных кустов акации направился к стадиону. Там, выбрав место подальше от входа, сел и, не замечая времени, рассматривал поле, а за ним такие же, как и на этой стороне, пустые, давно не крашенные ряды скамеек. Самый верхний ряд еще четко чернел на фоне бледного неба, хотя снизу, где было поле, уже начала набухать, подниматься темень. И тут вдруг такая тоска стеснила сердце, такая горечь, что он даже весь напрягся, чтобы выдержать, не заплакать. Все, что таилось в нем эти годы, чему он не давал выхода, прорвалось и захлестнуло его. Неужели ничего нельзя было изменить, неужели так и должно было сложиться, чтобы он, выросший у стариков, оставил их так поспешно, легко и беззаботно?! Только он виноват, только он их оставил одних в деревне, где так нужна помощь одинокой старости…

Климов опустил голову на руки… Через некоторое время выпрямился, почти ничего перед собой не видя. Кто мог предвидеть, что попадет он в такую круговерть… Почему постоянно казалось, что вот-вот что-то изменится? Почему казалось, что они, старики, будут жить долго?..

Он говорил все это себе, думал только об этом, словно старался оправдаться перед собой за то, что многое в своей жизни делал не так, как хотелось, как, может, надо было. Он говорил это строгой сейчас, взволнованной совести своей, напоминавшей о том, кому он обязан ясными годами своей жизни в детстве, юности, и о том, как не раз говорили старики, что вырастят внука и будет кому подать им хоть кружку воды, когда станут немощны. Но не было оправданий… Климов почувствовал это и уже ни о чем не думал — сник.

Смотрел на ночной стадион, но видел смутно, потому что прошлое, отпечатавшееся в памяти, проявлялось частями, и на картину, что была перед глазами, словно накладывалась другая — из прошлого; сам же как будто исчез в провале между ними: он почти не ощущал себя. Со стороны глядя на него, можно было предположить, что он задумался или что-то вспоминает, но это было не совсем так: не он вспоминал, а ему вспоминалось.

Вот он высунулся из окна автобуса, смотрит на стариков, беспечно говорит им какие-то будничные слова, по молодости уверенный в том, что разлука не будет долгой. Автобус трогается, он высунулся почти по пояс из окна, машет, машет рукой, а на остановке у запыленного деревенского магазина уменьшаются, отдаляясь, остаются одни, эти старые люди, знакомые до каждой морщинки на лице; бабка, одетая в черную длинную юбку, праздничную кофточку и с платочке, который весело белеет на голове, не в тон с одеждой этой, с ней самой, пригорюнившейся, предчувствующей прощание с внуком навсегда; дед в сапогах и серой рубашке, снявший свой неизменный картуз и тыльной стороной ладони вытирающий усы, чтобы соленая слеза не просочилась сквозь них на губы. И, несмотря на радостное возбуждение перед первой в своей жизни дальней дорогой, вдруг захотелось выскочить из автобуса и бежать к ним, обнять и утешить. И тут радость и грусть смешались, и сердце дрогнуло…

Созревшая звезда сорвалась с неба и, огненно блеснув, упала куда-то за край земли. И эта звезда, и высокое небо, темный и пустой стадион, люди, где-то живущие и те, что умерли, места, где он был, — все слилось воедино, время потекло назад, и странно было, как все это может вместить один человек.

…Медленный зимний вечер. В полыньи затянутых морозным узором окон видны молчаливые заснеженные огороды, уснувшие, запушенные деревья садов, и тихо, сумеречно везде, лишь где-то собака залает и тут же стихнет. Он лежит на теплой печи, бабушка на кухне, а дед, сняв стекло, чиркает спичкой, керосиновую лампу зажигает. Потом вставляет стекло, и мгновенно оседают, расплываются тени в углах, свет резко падает на лицо, на серебристую, седую голову деда, коротко стриженную, а на потолке и белой стене вырастает, перегибается огромная тень. Но вот дед отстраняется от лампы, садится в жесткое деревянное кресло с высокой и прямой спинкой, и на потолке нет уже этой тени, там лишь выделяется яркий пятачок света от крутого отверстия вверху на стекле, куда тянется кургузый огонек фитиля, куда устремляются токи воздуха от лампы. Клацает клямка, кто-то отряхивается в сенях, а вот и вторую дверь открывает, в хату входит.

— Здравствуй, Кузьма! — говорит дед, и тогда он, сгорая от нетерпеливого любопытства, перекатывается на печи, спешит к самому краю и шею вытягивает, выглядывает, хотя уже и так знает, что пришел скоротать вечер сосед, одноглазый дед Кузьма с черной повязкой через лоб к уху.

— Доброго здоровья, — отвечает тот и не торопясь снимает кожух, вешает его сбоку возле дверей, садится на лавку. — Кхе-ге, — прокашливается после холода.

Прокашливается перед разговором и дед.

— Снег… — скажет Кузьма.

— Да, сне-ег, — протянет через некоторое время и дед.

— Когда ж еще такой был? — словно самого себя спросит Кузьма и, помолчав, ответит: — Перед самой войной, поди ж ты…

— Да перед какой там войной! — появляется из кухни бабушка и, поздоровавшись с Кузьмой, тут же продолжит: — Это после голода было.

— Да ить не сразу, а… в тридцать… девятом, — предполагает Кузьма.

— Вот, тогда еще, — вставит дед, — Федосий горел.

— Так Федосий-то горел, — не сдается бабушка, — в том году, когда Хивря Сороковая умерла, а отчего ж она померла?