Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

И пошел разговор, пошел, а там еще кто-то валенки веником обметает, затем открывает дверь — это бабка Степанида пришла.

— Здравствуйте вам в хату! — напевно говорит она, произносит это даже как-то торжественно, ведь пришла на разговор и уже с порога заражается великим, объединяющим чувством слова.

А там и старый Опанас приходит, за ним еще кто-нибудь, потом еще, и вот сейчас неожиданно так вспомнил он, как сидят они, кто на лавке, кто на полатях, ровесники его деда с бабкой, знакомые друг другу с детских лет, и при свете лампы ведут разговор. Тогда еще не было в их глухой деревне ни телевизора, ни даже электричества, люди не хотели оставаться одинокими в полутемных хатах, они вот так собирались вместе, чтобы говорить и слушать других. Так получилось, что по вечерам собирались именно в их хате. За окнами синела зима, иногда завывал ветер, а он лежал на печи, сверху смотрел на всех широко открытыми глазами и слушал. О чем только не говорили! И о ведьмах даже, о каких-то случаях на лесных болотах, и о помещиках вспоминали, и песни старые пели… Рассказывали и о том, что делается в соседних селах, передавали услышанные вести то ли от калики перехожего, то ли от родственников, то ли от тех, кто в церковь приходил. Церковь, приземистая, но просторная, с золотыми маковками и крестами, была в их селе единственная на всю округу, и Климов вдруг вспомнил эту церковь, с ее ярко светящимися высокими окнами, с распахнутой дверью, откуда лилось церковное пение, прерываемое гулом толпы, то стихающим, то вдруг усиливающимся, словно выталкиваемым в эту открытую дверь на воздух, где и расплывался, таял в теплой майской ночи — ночи пасхальной. Он увидел все сейчас глазами того мальчика, который бегал вокруг церкви, играл вместе с такими же, как он, ребятами до пасхальной полуночи, до крестного хода. Огороженный решетчатой оградой цвинтарь окутала тихая, мягкая темнота, дрожащая в теплых потоках света из церковных окон. Играя в свои игры, было интересно пробегать через эти потоки света, что опускались на весеннюю травку, выныривать из темноты и, чуть ослепнув, опять исчезать в ней, уже по другую сторону светлого квадрата на земле. Изредка они, тогда еще деревенские мальцы, в отличие от ребят постарше, степенно о чем-то говоривших на крыльце или куривших в стороне, заходили любопытства ради внутрь, заглядывали в переполненную взрослыми церковь, вытягивали шеи, чтобы увидеть поверх непокрытых голов хоть что-нибудь, но, так ничего и не увидев издали, продолжали свои игры, которые вели здесь, в центре деревни, и потом, когда уже спустя год или два церковь стала клубом, клиросы стали галеркой, алтарь — сценой, на которой, кроме кино, изредка показывала свои номера районная художественная самодеятельность, дробно стучала каблуками в танцах под баян… Наконец, наступала полночь, вовсю гудели, звенели колокола, и с пением, с хоругвями проходил крестный ход вокруг церкви, а позднее начиналось освящение еды. Плотно, один к одному, становились на цвинтаре люди, собравшиеся со всех окрестных деревень, раскладывали перед собой в кошиках, узелках испеченные хлеба, высокие круглые пасхи, раскрашенные яички, куски сала — кто что принес. Священник, облаченный в ризы, размахивая дымившимся кадилом, важно шел вдоль всей этой ярмарки и кропил все священной водой, которую рядом в серебряном ведерке нес дьяк. Казалось, что взрослые тоже играют в какую-то свою, торжественную игру… Но он тут же шел домой, как было наказано дедом, а во дворе останавливался и зачарованно смотрел поверх калитки, как по серой дороге нескончаемым, казалось, потоком идут в темноте в свои села люди, тихо и глухо гомонят, несут в руках зажженные свечи, кто обернув их бумагой, кто прикрывая фанеркой, чтобы донести этот огонь в дом. Темная людская масса в бликах, отсветах огней плыла мимо двора, мимо него, запоминающего все… А сейчас, спустя много лет, все это уже увиделось так, как будто уходили тогда люди в небытие, но горели их свечи, светились сердца… Как многое вдруг ожило! Сколько же было всего, какая длинная жизнь, если вспомнить ее. И сейчас невольно он удивлялся и радовался, если неожиданно вспоминалось то, что, казалось, никогда не должно вспоминаться, уже умерло навеки, но, оказывается, ничего не умирает, пока жива память… Никогда не вспоминалось, лишь только вот сейчас он вдруг увидел, а точнее, с удивлением нашел, обнаружил себя на санках скользящим по заледеневшим лугам. И так хорошо ему, так уютно от чувства затерянности в бескрайней ледяной пустыне, от чувства свободы и от этого одинокого своего быстрого движения в никуда.

В осеннее половодье речка выходила из берегов, заливала луга, подступая к самой деревне, затапливая даже огороды, а потом все это пространство, до самых дальних холмов, до Александровской долины, сковывалось морозом, леденело. И тогда он с ребятами, а чаще сам спускался к лугу, садился в санки, удобно устраивался в них и скользил куда глаза глядят, отталкиваясь, как лыжник, короткими палками с вбитыми в нижние концы гвоздями, у которых срезались шляпки. С хрустом вонзаются гвозди в синеватый лед, под которым видна выгоревшая за лето луговая трава; ударишь несколько раз изо всей силы, оттолкнешься палками часто-часто, упираясь ногами в загнутые впереди полозья, и понесутся санки, заскользят, натянуто звеня, чуть вздрагивая на бугорках, и заходят впереди, задвигаются, приближаясь, заснеженные холмы с чернеющей наверху полоской лесов по всему горизонту. Неужели это было?! Простая, обычная жизнь, будь то длинные зимние вечера в хате или эти игры возле церкви, или катание на санках, стала до боли дорогой, осветилась теперь печальным и торжественным светом неповторимости и забвения… Но дальше, дальше… Раскручивалась какая-то волшебная лента, и то, что было на ней, что отпечаталось, было дорого, хотелось возвратить. И даже эти густо-синие тучи, тоже вспомнившиеся, которые нависли над всей землей от горизонта до горизонта, и под ними зеленый луг потемнел, сжался в ожидании чего-то страшного. Нигде тогда не было ни души, лишь он один со стадом коров, тревожно сбившимся в кучу. Зигзаги ярких молний беззвучно вспарывают набухшие тучи, еще миг — и вдруг оглушительно раскололось небо, хлынул проливной дождь, за которым тотчас же исчезла деревня. Но что ему дождь! Он прыгал, свернув одежонку в пастуший брезентовый плащ, прыгал, хохотал и в детском восторге что-то кричал грохочущему небу. И не было страха, может, потому, что стоял он тогда на родной земле. Вот только где теперь это упорство, эта детская радость, с которой все преграды нипочем?

И вдруг ему вспомнилось, как бабушка кормила в углу двора утят, а он открывает калитку — и слезы уже готовы политься из глаз, он весь грязный, упал в лужу; она успокаивает его, а потом он сидит на кухне, уже в чистом, пьет молоко и в окно видит, как она стирает его грязные брюки и рубашку. Сколько же она за ним перестирала! Сколько раз утешила, сколько бед отвела…