Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

Спустя месяц почти все разъехались. Уезжали удивительно легко, словно и не прошли здесь их детство, юность, словно не дороги были каждому глухие леса вокруг деревни, кладбище, где лежали прадеды.

Сергей Климов оставался в деревне, дома. Почти последним из одноклассников уезжал учиться в Ленинград его друг, Павел Музыченко, и Климов провожал его. Небо было чистое, свежее, таяла крупная роса возле плетней. В этот ранний час у магазина, где каждое утро останавливался автобус из райцентра, было уже тихо, не так, как предыдущую неделю, когда уезжали по нескольку человек сразу. Климов, чтобы не мешать Павлу поговорить напоследок с родителями, перешел дорогу по толстому слою пыли и сел на скамейку. С минуты на минуту должен был появиться автобус. Опять взошло солнце, опять начался теплый летний день, где-то в поле затарахтел трактор, и корова на лугу замычала, и петух радостно кукарекнул, а в душе у Климова было пусто, ни радости, ни печали.

Из переулка лихо вырулил на «Беларуси» с прицепом Алеша Калюжный в своей новой, еще не выцветшей гимнастерке — он недавно вернулся из армии; проезжая мимо автобусной остановки, помахал Музыченко рукой, а его, Сергея, увидел, что-то крикнул, но мотор трещал, да и лень было напрягаться — слушать. «Все равно вечером в клубе увидимся», — подумал он. Куры, до этого спокойно кудахтавшие у плетня, на лужайке, всполошились, растопырили крылья и, вытянув шеи, стремительно кинулись через дорогу перед самыми колесами трактора. Климов усмехнулся и тут увидел автобус. Он вынырнул вдали из-за угла, стал приближаться широкой улицей. За ним тащилась густая пелена пыли, которую легкий ветерок косо и плавно опускал на хаты, сараи, огороды… На остановке засуетились, голоса зазвучали громче.

Когда они с Павлом обнялись на прощанье, Климов услышал стук своего сердца. И вот автобус тронулся, и Павел, почти по пояс высунувшись из окна, восторженно улыбался и махал рукой. Климов понял, почувствовал, что теперь не скоро увидится с ним, и смотрел на друга уже почти отчужденно. Ему в миг стало чуждо все, что было когда-то, вся прошедшая жизнь.

Автобус уехал, пыль улеглась, стало тихо. Климов побрел домой. Он никуда не хотел уезжать, не мог оставить стариков одних. Отца своего он не знал, не вернулся с войны, а мать умерла, когда ему было четыре года. С тех пор он жил в доме деда, и старики были единственные близкие ему люди. И хотя учеба ему давалась легко — он все время был одним из лучших в классе и школу закончил лучше, чем тот же Павел — но теперь ему показалось, что это уже ничего не значит.

Он открыл калитку; прежде чем переступить высокий порожек, оглянулся. Пыльная серая улица была пуста, тени, еще недавно исполосовавшие ее, стянулись, поджались к хатам и сараям, плетням. Там, где улица поворачивала, был виден за огородами луговой простор, залитый светом солнца. На этой зеленой равнине длинным росчерком поблескивала река, а дальше, на холмах, начинались леса… Чем здесь, в конце концов, плохо жить?

Он перешагнул порожек и калитку закрыл. Деда не было ни в распахнутом, прохладном внутри сарае, ни на огороде. Картофельная ботва привяла, стебли кукурузы наклонились, словно пригорюнились без дождя, и лишь у дальней межи, возле соседского сада, весело желтели головки подсолнухов. «Тяжко зелени от жары», — подумал он, уже входя в хату.

Дед праздно сидел за столом, что было необычно, так как по утрам он в хате не засиживался.

— Проводил?

— Проводи-ил…

Он сел на широкую лавку, что тянулась под окнами вдоль всей стены. Дед, быстро разгладив свои седые жесткие усы, крякнул и засопел. Это был верный признак того, что дед чем-то недоволен или скажет что-то, весомо скажет. Из кухни вышла бабка, стала на пороге. Обычная сцена: что бы бабка ни делала, она все бросала, услышав или даже почувствовав, что дед накаляется, и подходила к нему, готовая отвести от любимого внука грозу. Дед в таких случаях тяжело вздыхал и, махнув рукой, уходил. Только почему это сейчас он молчит? Да и бабушка какая-то грустная…

— Да-а, — наконец каким-то натянутым, звенящим голосом, протянул дед. — Вот что, Сергей… — и, помолчав, опять быстро провел рукой по серебристым усам, словно пылинку смахнул, — мы тут с бабкой поговорили, да-а, и тебе скажем. Может, ты поехал бы тоже куда-то там… В общем, хочешь учиться — учись. Мы тебе не помеха. Нам много не надо, пока двигаемся, как-нибудь проживем. Да… Все твои друзья-товарищи разъехались, а тебя еще Вера Андреевна хвалила, и другие учителя тоже. Вот оно как…

Бабка тут же покачала головой, кончиком платочка стала вытирать заслезившиеся глаза. Дед слез не любил, но сейчас ничего не сказал, лишь отвернулся и в окно невидяще уставился. Тихо вдруг стало, и тишина вдруг отяжелела, и воздух замер — нечем дышать… Этот разговор был столь неожиданным, что Климов плохо все понимал, смотрел то на деда, то на бабку, и ему стало жаль их и себя стало жаль. Но к сердцу подходила откуда-то теплая волна радости, не нужная сейчас, нехорошая.

— Куда я уеду? — сказал он. — Через год в армию пойду, а там видно будет.

Дед тотчас выпрямился, седые брови его сошлись у переносицы:

— Ты что, хуже других?!

— Подожди, Тимофей! — вмешалась бабка. — Может, и вправду он про другое думает и…

— Про какое это другое?! — взвился дед. — Наш род всегда был… — и, не находя от волнения нужных слов, он только крякнул.

— Да хватит вам, — сказал Сергей. — Вы-то подумайте, как без меня будете?

— А так и будем! — отрезал дед. И, помолчав, добавил дрогнувшим голосом: — Не навсегда ж ты…

Душа Климова переполнилась любовью. От этого ему стало горько, чуть ли не до слез, даже дыхание перехватило. Все вокруг себя он неожиданно увидел ярко, именно увидел, хотя это было перед глазами и раньше, но сейчас словно высветилось особым светом любви, стало мучительно дорого все, что было в этой маленькой, но опрятной хате с побеленными стенами и земляным твердым полом, помазанным глиной и покрытым высохшими, шуршащими листьями болотного ириса, осоки, которые он — обычно по субботам — жал серпом на луговом болоте и приносил их свежими, сочными, стелил на пол, заменяя пожухлые, и тогда везде распространялся, долго стоял в углах сырой, прохладный запах болотной зелени; но сейчас она сухо зашелестела под ногами, под его сандалиями, когда он встал и прошелся от стола к двери. Он шел и задумчиво вел взглядом по синей деревянной лавке, что стояла на всю длину стены, начинаясь от двери и стыкуясь в углу, за столом, с другой, короткой уже лавкой, и начинал чувствовать, что сейчас примет какое-то важное для всей его жизни решение, и казалось, что тут ничего нельзя было поделать, он решит так, как уже почувствовал, хотя разумом еще противился этому, сомневался. Он взглянул на стариков и тоже их как-то неожиданно ярко, по-новому увидел, запечалившихся, застывших на одном месте: бабушка прислонилась к косяку дверного проема в кухню и о передник все вытирает и вытирает давно уже сухие руки, а дед ссутулился, сидя за столом, в своей неизменной серой рубашке, навсегда уж потемневшей на плечах от пота, и куда-то в угол смотрит… Остановившись у двери, что вела уже в сени, он поклацал щеколдой, не думая о том, что делает, словно намереваясь выйти, но лишь несколько раз, взявшись за скобу, нажал большим пальцем на собачку, а затем повернулся и тотчас увидел красный угол, где были иконы под вышитыми рушниками, а над столом, покрытым белой скатертью, висела почерневшая лампадка; лики святых смотрели на него отсюда с самого раннего детства, с тех пор, как он помнил себя в этой хате, и сейчас эти лики святых смотрели на него строго, спокойно и прямо. Он двинулся обратно, к столу, замечая также висевшие справа, между синими наличниками окон, пожелтевшие фотографии, по нескольку штук в каждой, источенной жуками, рамке, что заполняли простенок. На этих фотографиях были и мать его, и отец, и дед с Георгиевскими крестами на гимнастерке, снятый еще во время первой мировой, в германскую, как он говорил, а еще здесь были и другие фотографии, многих знакомых ему и неизвестных родственников, тех, что уже умерли, тех, что жили в соседних селах, тех, что, в конце концов, и составляли его, Климова, род. Он сел на лавку, снова посмотрел на стариков своих, на этих милых, дорогих его сердцу людей, которых он любил всегда, но любил как-то привычно, не задумываясь об этом, а сейчас, после такого разговора, он вдруг увидел их на расстоянии, словно начавших навсегда отходить от него, и потому чувство его было острым, печальным и пронзительным. «Почему надо расставаться, — подумал он, сокрушаясь и взрослея сердцем своим, — почему нельзя вместить в свою жизнь всех, кого любишь?»