Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

— Она мастерица на картах гадать, — сказал дед. — Многие приходят, чтобы погадала.

— Да будет тебе, — отмахнулась Петровна.

— Та-ак, — неопределенно протянул дед. — Что, дождь не кончился?

— Да, почти кончился, — ответил Климов.

Дед встал, но лишь вздохнул, ничего не сказал и опять сел на этот старый самодельный стул с подлокотниками и высокой прямой спинкой. И, глядя на деда, на то, как он садился, Климов понял, что дед теперь подолгу сидит на стуле, набираясь сил перед тем, как что-либо сделать по хозяйству.

Помолчали. Петровна отрешенно смотрела в окно, о чем-то своем на минуту запечалившись, а дед достал из засаленных ватных штанов платок и неторопливо вытирал глаза. Наступившей тишины они не замечали, видимо, уж привыкли к ней. Но Климову она показалась какой-то кладбищенской. Он хотел было спросить хотя бы о том, как живут соседи, но тут Петровна, спохватившись, сказала:

— Мы ведь еще не обедали, у меня все готово, в печи дожидается. Да ты садись, — махнула она ему рукой, — отдохни.

И ушла на кухню.

Климов сел на лавку.

— Вот, как видишь, живем, — сказал дед и посмотрел на него. — Не забыл, значит, меня, приехал.

— Да что ты, деда, я о тебе всегда помнил!

Дед хотел улыбнуться ему, но улыбка не получилась; опять достал платок, вытер глаза. «Как же он сдал…» — подумал Климов, глядя на него.

Те же синие лавки тянулись под окнами вдоль стен, стыкуясь в углу. Там же и стол был. Угол по-прежнему занимала большая икона, перед которой, над покрытым скатертью столом, висела все та же лампадка. Когда-то здесь было просторно, и для детского воображения хватало таинственных углов; теперь это всего лишь маленькая комната, в которой две лавки, стол и печь с лежанкой.

Климов вздохнул. Где он только не был за эти годы, как его не била и не гнула судьба, а здесь мерно тикали ходики с гирькой на длинной цепочке, тикали изо дня в день, нужно было только вовремя подтягивать гирьку, на которой для тяги висели еще и ржавые ножницы; и все те же фотографии каких-то даже дальних родственников, то ли умерших, то ли еще где-то живущих, были собраны в рамках с пожелтевшими стеклами, висели на одном и том же месте, заполняя простенок, и никто и ничто их не могло сдвинуть; и три большие портрета, на которых висели рушники, все так же украшали стену над окнами: его, пятилетнего, только пришедшего после смерти матери в этот дом, и деда с бабкой — нарисованные двадцать лет назад случайно забредшим в этот глухой край хромым, обросшим художником, который за ночлег да за выпивку перерисовал чуть ли не всю деревню, и старых и малых. И Климову показалось, что он никуда и не уезжал отсюда, только незаметно и быстро повзрослел. Но от этого и горько было — столько лет прошло, а чего-то важного, главного для себя он так и не определил, не нашел.

— Да-а, — сказал дед, видимо по-своему понимая его вздох. — Зима скоро… А Петровна у меня работящая, и обед сварить, и постирать — вертится.

И только тут, взглянув на деда, Климов понял, что тот уже переступил какой-то порог, за которым отношение к жизни иное, чем было до этого, закладывалось с детства: он уже готовился к смерти. Словно почувствовав эту мысль, дед повернулся к нему — взгляды их встретились. И неожиданно столько заблестело в глазах деда немой любви к нему и печали, что Климов, с трудом выдерживая этот взгляд, сжал пальцами лавку до побелевших ногтей.

— Кхе, — прочищая горло, кашлянул дед и отвернулся. А потом, когда вытер заслезившиеся глаза, спросил сорвавшимся тонким голосом: — Ты как, надолго?

— Я же работаю, — замялся Климов, — пару дней думаю побыть, там видно будет.

— Да подожди, дед! — сказала Петровна, вынося в это время из кухни черный от сажи казанок с картошкой. — Вот пообедаем — и поговорим. Режь пока хлеб!

— Я порежу, — опередив деда, торопливо сказал Климов.

Сели за стол, на котором была глазунья на сале, казанки с супом и картошкой. Петровна принесла еще и полбутылки водки, разлила по трем стопкам. Климов тупо смотрел, как она это делала, но лишь отвлеченно понимал, что здесь что-то не так. И когда только звякнули — за приезд — стопками и дед торопливо выпил, он понял, что́ именно происходило, удивившее его. Дед выпил! Он с детства знал, что дед не пьет и не курит и за праздничным столом любит по этому поводу повторять, что когда-то употреблял он эту гадость, но, бросив окончательно еще в молодости, не жалуется на здоровье… Можно было подумать, что теперь дед пошел на второй круг жизни и к нему вернулась молодость. Если бы только не эта дряблая, пустая кожа, вяло отвисшая под кадыком и растянувшаяся складками, когда он, выпивая, запрокинул голову; если бы не эти неуверенно трясущиеся руки да печальный, отрешенный взгляд… Климов опустил голову; ему, молодому и сильному, стало вдруг тяжело здесь, в полутемной хате, где мерно и уныло текла старческая жизнь, от которой уже ничего не хотели, а беззубыми ртами пережевав еду, ждали сумерек и ложились спать, чтобы, может быть, увидеть райские сны о молодости, забыть о болях и не ведать — проснутся ли. И сама хата тотчас показалась ему старой, убогой и невзрачной… А сколько здесь прошло лунных ночей, струящихся сквозь окно и оставляющих на глиняном полу светлый квадрат с крестовиной тени от рамы, когда не хотелось спать, а грезилось о большом и необыкновенном мире, который где-то был там, за лесами; сколько прошло глухих зимних вечеров с тускло белеющими за окном огородами, заснеженными и печальными, по которым, ни на чем не задерживаясь, скользил взгляд к пушистым садам и дальше, туда, где за ними виднелись смутные очертания утопающих в снегу хаток. Было тихо, если никто не приходил в этот вечер; вдали кое-где сквозь деревья грустными желтыми пятнами пробивался из окошек свет керосиновых ламп, и казалось, что все эти заснеженные сады, хаты уже много лет куда-то плывут под холодным звездным небом, а люди убогим светом своим дают знать, может быть, лишь только самим себе, что здесь теплится жизнь… Или вдруг зашумят, закрутят снежные вихри, наглухо залепят окна, и остановится время; лишь высокие тени колеблются в углах от вздрагивающего пламени каганца — самодельной плошки, да вьюжно, порывисто свистит в дымоходе. В такие вечера было особенно уютно лежать рядом с дедом на теплой печи, слушать неторопливые сказы его о славных казаках Запорожской сечи, о дальних странах, где есть моря и горы. Но было ли это?

И от воспоминаний Климов окончательно расстроился. Смотрел, как дед, выпив и согревшись, живо хлебал суп, и было тяжело на это смотреть.

Когда поели и Петровна, убрав со стола, мыла в тазу на кухне посуду, позвякивая ложками, дед опять уселся на свой стул. Прислонив к резной спинке плечи и затылок, так что подбородок его подался вверх, он затих с открытыми глазами, безучастно глядя куда-то вдаль перед собой. Кроме стеганых ватных штанов на нем была неизменная его серая рубашка и теплая безрукавка. Через некоторое время Климову стало тревожно, он подумал о том, что дед когда-нибудь в этой позе и на этом стуле затихнет навсегда. Вдруг ему показалось, что все случится именно сейчас, он с ужасом смотрел, как глаза деда медленно закрываются. От страха он беспомощно, по-детски выдохнул: