Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

Старики его ждали. Они уже начали волноваться, что он может опоздать на поезд. В старости ведь многое волнует. Как только Петровна увидела его в окно, — возвращался Климов опять-таки огородами, — тотчас же ушла на кухню. Завтрак у нее давно уже был готов, казанки стояли в теплом устье печи. Дед, широко расставив ноги в светлых валенках, сидел у стола. Руками он уперся в колени, и в его позе угадывалась попытка встать: трудно после многих лет хлопотливой жизни сидеть неподвижно часами, пусть даже и ненастной осенью.

Климов открыл дверь и после лугового простора и свежести леса почувствовал какую-то раздвоенность в себе; ему показалось, что в эту низкую хату, в которой был спертый воздух, вошел не он, а кто-то другой, он же еще там, где свежо и просторно. Петровна что-то сказала ему из кухни, но голос ее как будто издалека донесся к нему. Немощный дед, лишь внешне напоминающий прежнего, доброго и родного, сидел устало, и казалось, нет уже ему никакого дела до леса, луга и деревни. Знает он теперь только свой двор да вот эту хатку с двумя окнами. Климов еще по молодости своей не мог знать, что интерес к жизни не пропадает до последнего часа, а ему казалось только, что дед уже близок к смерти: мир сужался для него, чтобы в конце концов он увидел навечно закрывающимися глазами лишь узкую его полоску — словно уже на другую жизнь сквозь щелку взглянул.

Это длилось недолго, пока Климов отчужденно застыл у порога, приобщаясь к полусвету и особенному запаху старости, ветхости хаты и вещей, что в ней были.

Но в особенном том состоянии, в неожиданном взгляде на все как бы со стороны, он и себя увидел стоящим уже близко к середине своего жизненного пути; прошло детство, когда он узнавал, какая большая земля, и есть, оказывается, на ней на что посмотреть; уже молодость идет, и не все так складывается, как хотелось бы, словно не он управляет своей жизнью. Но мир для него еще не сужался, хотя он уже понял, что время идет по-другому, чем в детстве. И он почувствовал, что надо спешить, надо действовать, но и что-то раннее беречь в себе и не растерять.

А еще это был тот редкий миг, когда и вещи неожиданно видятся по-новому, словно вспышкой памяти высвечиваются, ведь с каждой вещью что-то да было связано, что-то из прошлого. Климов видел большие портреты под рушниками; на портрете дед слегка щурился, как будто стоял посреди двора и солнце светило ему в лицо, а бабка, в своей парадной кофточке и с той мягкой улыбкой, когда от уголков глаз не морщины у нее разбегались, а лучики доброго света, была как живая — она не умерла, нет! И прошлая жизнь вдруг, как слежавшаяся пыль от ветра, поднялась перед ним, и ему показалось, что он, набегавшись с ребятами, сейчас торопливо съест что-нибудь и снова убежит… И все прошлое было как укор…

В то же время он видел дальше, в полутемном углу, где лампада висела, большую икону Николая-угодника с поднятой десницей. От пристального взгляда этого святого нельзя было спрятаться в детстве, но сейчас Климову показалось, что тот усмехается. Над чем?

Петровна из кухни вышла с чистыми тарелками, чтобы расставить их на столе. Климов взглянул на нее, и раздвоенность в нем исчезла — все сфокусировалось.

— Вот и я говорю, что он лучше нас знает, когда там поезд идет, — сказала она деду, — а ты заладил, что опоздает.

— Нет, время терпит, — сказал Климов. — Может, вам помочь?

— Да я сама, посиди, — ответила она и, поставив тарелки на стол, ушла.

Он присел рядом с дедом на залавок — длинный потершийся сундук.

— Ты в школу часто опаздывал, — сказал дед, глядя перед собой.

— Было.

По дороге проехала машина, глиняный пол в хате слегка задрожал, и снова стало тихо. Только Петровна возилась на кухне. В солнечных лучах, что сквозь листья шелковицы пронизывали окно, серебрилась и двигалась от окна к печке пыль.

— Как-то раз, маленьким, ты попросился со мной косить. Да… Я в сарае был, а ты проснулся и в крик: «Ушел без меня, такой-сякой! Я уеду!» Куда ты собирался ехать — не знаю.

— Я помню.

…Трава была прохладная, сочная. Он гонялся за кузнечиками, падал на них, сложив ладони куполом, и был счастлив, если ловил. На всю долину он кричал деду: «Пятого поймал!» Затем раскрывал ладони, и кузнечик, стремительно взлетая, прыгал в траву. Дед размеренно и сильно взмахивал косой, трава плавно ложилась на землю. А солнце припекало, поднималось выше. Рубаха у деда темнела на спине, пятно это расползалось. Капельки пота соскальзывали у него со лба на нос, затем от резких движений срывались вниз. Но вот дед останавливался, с улыбкой вытаскивал из-за голенища мантачку — узкий точильный брусок. Тогда он со всех ног бежал к нему и слушал. «Вжик-вжик!» — точил дед косу, а потом еще и пристукнет по ней, и звонкое «та-та-та!» неслось над долиной. И они оба одинаково радостно смеялись, что старый, что малый. Хорошо тогда было!..

Сели за стол. Завтракали и говорили обо всем, но только не о том, что волновало каждого из них, что лежало не на поверхности, а в глубине души. Три человека, которых причудливое движение жизни свело на короткое время вместе, сидели в маленькой хатке…

Потом, после этого длинного и печального завтрака, Петровна стала вытаскивать из его сумки и показывать свертки в сухой пожелтевшей газете, чтобы он знал, что она ему положила: кусок старого сала, сваренные в дорогу яйца, хлеб, венок чеснока… Дед, выбравшись из-за стола, топтался рядом с ней. И тут Климов почувствовал, как быстро приближается нелегкая минута прощания, которую, наверно, все укорачивают вот так же — возней с готовыми в дорогу вещами. Но вот сумка завязана — пора.

И что-то важное в своей жизни надо сейчас же решать, потому что дед уже надевает на валенки резиновые чуни, собираясь его провожать до калитки, да и сам он отчего-то заторопился. Палагея Петровна обняла его, маленькая, ткнулась ему в грудь и заплакала. И вдруг перехватило дыхание, он нагнулся к ней, поцеловал в щеку. «Еще не поздно, еще не поздно», — стучит в висках. Что-то еще не поздно изменить, надо решиться, такой вот час наступил. Но он ничего не может сделать, он почему-то бессилен сказать, что вскоре возвратится, и ему хочется, чтобы все скорей кончилось. Он чувствует — надо выйти из хаты, потом все пойдет-покатится. А вот и дед уже надел кожух и дверь открывает. Он еще раз поспешно целует Петровну, говорит ей: «Как приеду — напишу», и вслед за дедом выходит. Солнца уже нет, набежали быстро, как бывает осенью, тучи, и холодом потянуло. У деда слеза на щеке, но он крепится. Можно подумать, что слезу ему выдуло ветром, только как он ссутулился — кожух повис. Дед идет через двор к калитке, но Климову не хочется спешить, хочется еще немного постоять, поговорить с ним, а дед аж трясется весь, так спешит.