Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

— Дедусь!

Дед повернул к нему голову. И Климов почувствовал, как по всему телу пошла приятная теплая слабость…

Дед вопросительно смотрел на него, и тогда, лизнув языком пересохшие губы, он хрипло спросил:

— А где… похоронили?

Некоторое время дед смотрел на него, словно ничего не понимая, потом перевел взгляд в мокрое от дождя окно и тихо сказал, так, как будто еще раз убеждал себя:

— Да, умерла Ксеня… — Сморщился и заплакал.

У Климова до тупой боли сдавило виски, как будто он только сейчас поверил в смерть, не в какую-то отвлеченную, а в ту, что уносит близких… Дед, забыв о своем платке, вытер рукавом слезы и ответил:

— Рядом с твоей матерью, где ж еще.

— Так я пойду, пройдусь немного, — сказал Климов. — Дождь, кажется, перестал.

— Пройдись, — вяло сказал дед. А потом встал, засуетился: — И я с тобой.

Но на пороге кухни, закончив мыть посуду, появилась Петровна, услышала это и вмешалась:

— Да куда тебе, старый, итить. Дождь, грязь. И ты бы, Сережа, никуда сегодня не ходил, с дороги ведь.

— Я не устал, — ответил он уже из сеней, надевая волглый, холодный плащ.

— Ну, иди сам, — сказал дед, опускаясь на стул. — Я… — и, не закончив, махнул рукой.

Климов вышел во двор. Дул влажный ветер, посветлевшие облака неслись по небу. Поверх плетня он увидел, как из своего сарая вышла соседка с охапкой дров, одетая в фуфайку, с толстым темным платком на голове и обутая в сапоги. Она заметила его, остановилась, посмотрела пристально и пошла дальше. Улыбка, уже расползавшаяся по его лицу, стаяла, он растерялся. Это ли была та тетка Марина, а дом которой он почти каждый день забегал, и всегда она была к нему ласкова, наверно понимая, как нелегко ему без матери.

— Тетка Марина, не признали? — все же окликнул он ее.

— Ой-е-ей, Сережа, ты это?!

Она засуетилась, отнесла дрова к крыльцу, бросила их там.

— А я, каюсь, тебя и не узнала, старая стала, плохо вижу. Думаю, кто это к деду пришел? Через плетень нехорошо, но все равно — здравствуй! С приездом тебя… — И она вздохнула. А потом посыпала: — Ну как ты живешь? Приехал, значит. А насовсем не думаешь? Дед-то как сдал быстро, а? А может, насовсем?

— Приехал на пару дней, а там кто его знает… Поздно узнал я.

— Да мы уж думали-гадали, как тебе сообщить. Ты в письме написал, что переезжаешь, куда тебе было телеграмму давать? Мир большой.

— Да, тетка Марина, мир большой… Ладно, я еще зайду к вам.

— Заходи, мой скоро придет с работы, тоже будет рад.

Климов вышел на дорогу, затем свернул в грязный переулок, по которому с обрывистого холма, где было кладбище, стекала мутная вода.

вспомнил он песню, которую раньше любил петь дед; а бабушка, задумчиво подперев сухим кулачком щеку, тихо подпевала, слегка раскачиваясь…

Кладбище — березовая роща с холмиками могил, с крестами да оградками — нависало над деревней, подъем к нему был довольно крут. Климову пришлось идти боком, чтобы не съехать с холма вниз по твердой блестящей тропе.

Выбравшись наверх, он остановился. За кладбищем уходили к горизонту вспаханные, а после дождя особенно черные, вязкие поля. Род за родом жители этой глухой деревни, начало которой положили еще беглые староверы времени Петра, поднимались сюда одной и той же тропой, чтобы расчищать от леса землю, работать на ней. А потом каждый, кого миновала горькая доля погибнуть в дальних краях, плыл в гробу, поднятом сильными руками живых над этой самой тропой — летом стесанной подошвами, а зимой заснеженной и унылой, как все вокруг — плыл со сложенными руками на груди, и в последний раз на него, уже мертво-равнодушного ко всему, дул ветер с полей, на которых ему уже никогда больше не работать.

Климов шел по кладбищу, читал надписи на крестах. Часто останавливался, потому что у него вызревало воспоминание о том или ином покойнике, которого он знал как живого человека.

И, вероятно, потому, что такие же раздумья впервые появились у него, когда он еще плавал на корабле, Климов вдруг вспомнил вечернее море, ровное, такое же синее, как и небо над ним. Вдали они сливались друг с другом, словно там уже был край мира. И край этот полыхал — в море устало опускалось солнце. Было удивительно тихо, все затаилось в какой-то неземной, небесной печали, только изредка хлюпала легонько вода о борт. Казалось, что медленно гаснет освещение огромной сцены: солнце утонуло, мигнув последним лучом, море и небо начали медленно таять в сумерках…

Климов редко приходил к могиле матери. А если и приходил, то лишь для того, чтобы пожалеть себя, когда было обидно и горько и некому было рассказать об этом. Он ведь мало помнил ее. Мог долго смотреть на могильный холмик, на котором замечал почти каждую былинку, но ничего при этом не испытывать, ни любви, ни печали. Сейчас же, еще издали увидав знакомую березу и оградку рядом, он уже ничего более не замечал кругом. Он подходил ближе, огибая чужие могилы, глядя только на незатейливую, давно поставленную дедом оградку, на которой появилась ржавчина. И впервые почувствовал, что именно здесь, под высокой старой березой с маленькими, желтыми сейчас листьями, висевшими на ней пчелиным роем, единственная точка на земле, принадлежащая ему да деду: крохотный огражденный квадрат, где теперь было два холмика с крестами.

Вместо замка в петлях висела наспех скрученная проволока. Раскрутив, он выдернул ее, открыл на себя калитку, которая жалобно и сухо пискнула. Откинув с головы капюшон, Климов застыл с непокрытой головой, глядя на родные могилы… Постепенно он ссутулился и смотрел уже лишь на носки заблестевших от росы резиновых сапог с налипшими мокрыми травинками. Но он не был здесь один, вместе с ним сейчас были и мать, родившая его, и бабка, его вырастившая.

Потом он сел на скамейку, которую здесь же, внутри ограды, смастерили они когда-то вместе с дедом. Обвел взглядом кладбище. Вздутая могилами земля, скорбно торчат за оградами кресты, как обломанные усохшие деревья. Только листья берез, опадая, шелестят в этом тихом уголке.

Он уселся поудобнее, прислонившись спиной к ограде, закутался в плащ. Долго смотрел вдаль. Тихо было вокруг, покойно. И вдруг, холодея сердцем, он понял: теперь он один на свете. Где бы он ни был эти годы, как бы трудно ему ни приходилось, но даже и в отчаянии у него сохранялась надежда — в конце концов можно возвратиться домой. Словно твердо стояла крепость, из которой, возмужав, он вышел на поле боя, но всегда можно было туда возвратиться, отступить и залечить раны. Отныне никто его не будет ждать здесь, деду мало осталось…

Но у него впереди еще длинная жизнь, как же теперь жить, одному?

Он встал, закрыл за собой калитку и проволоку закрутил. В душе была какая-то тяжелая пустота, и движения были вялы. Мокрой стежкой между могил он вышел на дальний край кладбища. Поля были пустынны, над лесом у горизонта шел дождь, там темные полосы распирали небо и землю. И до того было вокруг уныло и грустно, что ему показалось, что отныне все кончено: что-то, эти годы жившее в нем, к чему он привык, ушло навсегда, оторвалось с болью.