Николай Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

Он медленно, тяжело встал, надел плащ и вошел в лес. Зашуршала листва под сапогами. Шесть лет он не приходил сюда и сейчас заново открывал для себя и яркую осень, и тихую лесную дорогу. Он чувствовал, как накопившееся за эти годы нервное напряжение разряжалось, словно наконец-то был найден нужный контракт с землей. Даже тело расслаблялось. «Никуда я не поеду, работа и здесь найдется».

Он присел у обочины на поваленное дерево, думая о своем, и застыл, глядя на закружившийся в воздухе лист, а потом на свисавшую с ветки каплю, что, весело блестя, таяла под солнечным лучом. Ему казалось, что он видит даже влажный дух этой капли, уносящийся к небу, — настолько обостренно воспринимал он в эту минуту все вокруг.

Климов сидел в прохладном лесу, как на дне колодца: над ним тихо покачивались верхушки деревьев, а еще выше синело небо. Вдруг прямо перед ним на куст села синица, повертела головой и, неожиданно встретившись взглядом с человеком, затихла, не мигая. Они смотрели друг на друга. Его удивило, что в маленьких глазах синицы была какая-то своя, птичья печаль: «Неужели она может радоваться, печалиться?» — подумал он. Синица вся была настороже, но в то же время как будто пыталась понять его. Потом она торопливо взлетела и скрылась. Климов тоже поднялся с дерева: он не мог долго сидеть здесь, надо было возвращаться.

Он решил идти обратно по холму, опушкой леса. Вскоре тропа, которая вела к опушке, приблизилась к оврагу, пошла по самому его краю. На другом краю этой глубокой расщелины в земле поднимался высокий глиняный срез. Он вспомнил, как когда-то они, деревенские ребятишки, пробирались цепочкой, осторожно шли по той стороне оврага под высившимся над ними этим глиняным срезом, ноздреватой желтой стеной и оврагом, косо уходящим вниз. И вот, когда они огибали какой-то выступ в срезе этом, Алеша Лисицын, который шел первым, взглянул наверх и крикнул: «Гадюка». Все тут же рванули вниз, сначала прыгали, а потом уже кубарем катились на дно, темное, прохладное дно оврага, где не скоро пришли в себя.

Климов вышел на опушку и остановился. Луговой простор внизу был залит солнечным светом. Далеко было видно отсюда, с холма. Поблескивала между вербами речка, за которой из садов выглядывали соломенные и железные крыши; за деревней стояли на холме, белели в осеннем мареве кладбищенские березы, а дальше, еле видимые, чернели поля. Все было покойно и счастливо под чистым небом.

По широкой дороге, что разделяла на холме два леса, которые соединялись там, за холмом, Климов направился вниз. И тут из-за нижней оконечности леса вышел человек и медленно, глядя под деревья, вороша листву палкой, стал подниматься вверх. В руке у него была корзинка для грибов. В тот момент, когда человек нагнулся, видимо найдя гриб, Климов по угловатой, сухой и чуть сутулой фигуре узнал своего любимого когда-то учителя истории Петра Лукича. Он тут же хотел было спрятаться, уйти в лес, но учитель уже поднялся, и взгляды их, хотя и на расстоянии, встретились. Деваться было некуда, и Климов пошел ему навстречу.

— Здравствуйте, Петр Лукич! — еще издали, громко, как будто с годами учитель должен был плохо слышать, прокричал он.

— Здравствуйте, — ответил Петр Лукич, продолжая внимательно вглядываться в него.

— Не узнаете? Климов я, Сергей.

— Узнаю-у… — протяжно сказал учитель и замолчал.

Наступила пауза. В небесах натужно и низко загудело, пролетал какой-то тяжелый самолет. В лесу деловито пересвистывались птицы.

— Значит, есть грибы, Петр Лукич? — спросил он, чувствуя неловкость от этой паузы и возникшую школьную робость перед этим, когда-то грозным, учителем.

— Грибы? — переспросил тот. — Набрал вот, есть, значит. Да… Ну как твои дела?

— Не знаю, — сказал Климов.

— Что ж, это тоже ответ, — согласился Петр Лукич. — А все-таки — как? Ты, я слышал, поездил, помотался по свету. Увидел, наверно, много всего, так?

— Да что я видел… Везде одно и то же… — ответил Климов, глядя мимо него.

— Вот оно что… — задумчиво проговорил Петр Лукич. — Да… Я был на похоронах твоей бабушки. Она меня однажды, можно сказать, спасла, вылечила травами. Давно это было, я только институт кончил. И вот поди ж ты, все время чувствовал, что благодарен ей, а так и не отблагодарил как следует… Людей много было, но если хочешь откровенно, то все равно заметно было, что тебя нет. Вот что я тебе скажу, Сергей.

И хотя он предполагал, чувствовал, что рано или поздно он услышит эти слова, однако сейчас не выдержал этого прямого упрека от учителя, как-то вмиг ослабел, и тут же горькая горечь навалилась на него всей своей тяжестью осуждения. Он резко отвернулся, тяжело дыша, и, понимая, что не надо так делать, не надо показывать свои чувства, стыдясь их, он, ослабевший, ничего не мог с собой поделать: вся боль, накопившаяся в нем за эти дни, вдруг словно рванулась наружу, застряла в горле, подступила к глазам… Он сделал несколько судорожных вздохов и, уже чувствуя, что задавил в себе эти слезы, закашлялся, прикрываясь от учителя рукой, словно и вправду ему хотелось кашлять.

Потом достал платок, высморкался. Учитель молчал, занятый своей корзиной, прикрывая грибы осенними листьями, и этот немой вопрос, требующий оправдания, эти последние его слова все еще были на слуху, и надо было что-то сказать, чтобы они исчезли, так глубоко пройдя через его душу.

— Мне поздно сообщили, — сказал Климов. — Потом уж, в письме…

— Да, я деда спросил; говорили, что адреса нет. Выбыл, сказали, по старому адресу или должен выбыть.

— Угу… Выбыл и не прибыл, — почти про себя добавил Климов и тут же, спохватившись, быстро взглянул на учителя. Тот, наверно, не услышал.

— Да… А учиться не думаешь? — спросил Петр Лукич.

Климов молчал.

— Понятно… Вот что мне хотелось бы еще тебе сказать, Сергей. Чувствую, мотаешься ты, а и сам не знаешь зачем. Конечно, сейчас все в город, но, знаешь, хорош Париж, а живет и Курмыш. Знаешь, приезжают ведь бывшие ученики и с других выпусков, постарше тебя: вот Мирон Алексеев был недавно, да, и не все из них нашли свою жизнь, не все, — покачал он головой. — Еще тебе скажу, потому что знаю — поймешь. Вот говорят, земля притягивает, земное это притяжение держит нас, чтобы мы не разлетелись туда, — он, не поднимая головы, ткнул палочкой вверх. — Но сильнее всего притягивают родные места… Это уж на всю жизнь. В молодости еще терпимо, а с возрастом… Зачем тебе мучиться? Да и деду надо помочь… Вот я и говорю тебе, Сергей, не агитирую, а говорю, что, может, оно тут все твое…

Некоторое время они постояли, молча глядя на луга, на деревню.

— Ну что ж, — сказал Петр Лукич, — будь здоров, Сергей. Не знаю, нужен ли ты кому-нибудь там, а тут ты нужен… А то грибов вот много, а собирать некому! — пошутил он на прощанье.