Василий Ажаев - Предисловие к жизни

Женя прочел балладу. Она произвела на вас сильное впечатление, хотя в истории литературы справедливо не оставила следа.

Припомним смысл Жениной баллады (теперь трудно вспомнить текст дословно). Ты, мол, навеки просалолился, и в твоей жизни не будет уже иного. Скоро ты станешь самодовольным и остылым, как все люди на заводе. Салол — страшный символ успокоенности, символ утраты нашей свежести, утраты самых высоких стремлений.

Женя сравнивал жизнь с цехом салола и труд — с непрерывным вычерпыванием салольной каши из бездонных вместилищ. От горького и преувеличенного сравнения веяло отчаянием, безнадежностью. Ты, мол, готовился к прекрасным и большим делам, а тут навалилось нечто будничное и серое без конца, без края. Неужели стоит жить, неужели можно жить ради этого?

Вы не обсуждали Женину балладу, стояли молчаливые, мрачные, подавленные.

— Знаешь, Борис, я больше не верю в свой театр, — прошептал Костя. — Я вам не говорил… ведь я поступал в театральное училище и провалился. Теперь не верю… Не верю.

— Ты думаешь, я верю в свою музыку? — повторил за ним Аркадий. — Кому они нужны — музыка, театр?

— Весной, когда застрелился Маяковский, мы поражались — помните? — как это можно так с собой сделать. Вот теперь я понимаю. Я не знаю, могу ли я, но знаю, что такое возможно.

Женя шептал свои страшные слова, не поднимая головы, будто она и не поднималась. Всех ребят как пригнуло к земле. Они молчали и не могли разойтись.

Мелькнувший у входа Львов весело крикнул:

— Голубчики, вам известно, что конец смены? Туфлину и Фиалковскому — работа, Ларичеву и Каплину — гульба. До свиданья!

Хорошо, что напомнил. Костя, криво ухмыляясь, пошел к аппарату, Аркадий — за ним. Ты вспомнил: Лена ждет за проходной.

Она сразу увидела: ты не в себе — молчаливый, ожесточенный, взволнованный чем-то. Она не приставала с расспросами, не навязывала своего внимания, шла рядом в бобриковом простеньком и симпатичном пальто, чему-то улыбалась, пела потихоньку.

Ты рассказал Лене про балладу. В самом деле, что нас ждет впереди? Неужели всю жизнь будет один этот завод, и больше ничего? А нам твердили, долбили, долдонили: «Перед вами все открыто, все, что хотите». Что же перед нами открыто? Феде Пряхину хочется самой трудной, самой тяжелой работы. Знал бы он, бедняга, какая бывает работа!

У вас с Леной во всем совпадали мнения. Ты и сейчас был уверен в ее сочувствии. Но она не поддалась твоему настроению, хотя и у нее был позади нелегкий рабочий день. Она возмутилась: Женькина баллада подлая. Женька — паршивец, надо устроить баню этому тихоне.

Что же, Борис? Один стишок, один скверный стишоныш перевернул в тебе все с ног на голову? Ты уж не трогай Федю Пряхина. Вспомни лучше, с каким чувством ты шел на завод. Да, завод — наша опора, с ним связана вся программа жизни. Да, все открыто перед нами. Только все от нас же и зависит, от нас самих. И музыка Аркашки, и театр Кости, и даже стихи поганца Женьки — все зависит от нас самих, от веры в завод, в пятилетку, в нашу жизнь.

Задыхаясь от негодования, с удивительным жаром, и сама пылая, не щадя в выражениях своего лучшего друга, говорила Лена. Возможно, она говорила проще и грубее, однако важен смысл, а за смысл ручаюсь.

— Что с вами, ребята? — говорила Лена. — Трудно? Трудно и тяжело на заводе, очень тяжело? Работают же другие, Дрожжин и Дронов, Коля Курдюмов, Антон Васильев в аспирине. И мы привыкнем. Мы уже привыкаем. Или мы не комсомольцы? Неужели вы испугались, раскисли и все вам уже не так, не по нутру, захотелось немыслимого и несбыточного, жар-птицы с красивым хвостом, чего-то такого, что и назвать не можете? Эх вы, мужчины, — сильные, могучие мужчины-гиревики!

А главное — ты, Борис. Я ведь иду за тобой. На заводе тебя уже узнали, уважают, ставят в пример. Зря уважают, ставят в пример? Как же так? Что с тобой? Смотри, я ничего не боюсь и ничего не жалею. Может быть, ты решил — мне легче? Взгляни на мои руки… А запах?.. Я недавно в цехе и уже насквозь пропахла уксусной кислотой. Я как селедка в уксусе. Тебе не пришло в голову, что мне, возможно, труднее, чем тебе?..

Что, Борис, стыдно? Лена, милая Лена, все в ней прямо и ясно. Ей нисколько не легче. Она молчит, не жалуется. В ее работе свои неприятности, свои вредности. Посмотри на ее руки: давно ли розовые, шелковые, они загрубели, стали шершавыми, ногти обломались, на ладошках выросли твердые наросты.

Ты останавливаешься, берешь ее руки и целуешь. Лена, милая Лена, твои руки прекрасны.

— Борис, неудобно, прохожие оглядываются, — шепчет Лена и сияет, улыбается лучезарно.

— Пусть смотрят… Руки твои прекрасны. Ты удивительная, Лена! Как мне благодарить, что у меня такой товарищ на всю жизнь?

Ты и сам смущен, тебе еще не удавалось сказать Лене такие хорошие и смелые слова.

— Пойдем пешком куда-нибудь? — предлагаешь ты. — В трамвае неохота толкаться.

— Конечно, пойдем, Борисок! Куда?

На улице неуютно. Зима и снег опять исчезли, противная мелкая водяная пыль. Мокрые тротуары и мостовые, мокрые крыши, рано вспыхивающие уличные огни, отражающиеся в мокром асфальте, в мокрых камнях.

— Куда пойдем?

— Куда хочешь, Борисок.

Идти некуда. В парке холодно, мокро, ветер, несущий мельчайший дождь. В кино? Не хочется, соседи испортят настроение остротами и шипением по поводу запаха.

— Лена, Костин отец рассказывал вчера о проектах переустройства Москвы. Тверскую улицу будут расширять, раздвигать, переставлять дома.

— Как это переставлять?

— Ну, я не знаю. Сам Костин отец не знает. Инженеры предлагают подводить снизу движущиеся подпорки. Цветной бульвар, где шляются разные тетеньки, будет застроен красивыми зданиями: театрами, кино, построят громадный цирк. И парк.

Они идут и мечтают: Москва — какая же она будет? Проекты, вызревающие в комнатах Моссовета, отступают перед их фантазией.

— Когда будет метро, дребезжащего трамвая не увидишь, рельсы снимут. Трубную надо всю сломать и строить заново. Если б я не выбрал профессию химика, я бы хотел быть архитектором.

— А не жалко тебе ломать Трубную и сносить Сухаревку?

— Жалко. Но ведь надо… Куда же мы идем? Домой? Хорошо бы домой, лучше всего домой. Помнишь, как мы погостили у нас на праздниках? Пойдем, а?

Лена угадывает неуверенность в твоем предложении. Ты сам стесняешься родных. Мало ли как взглянет отец! Лежит ведь он опять. Он мучается, а мы придем и будем его раздражать.

— Знаешь что, Борис? Мы пойдем по Садовой, она такая широкая.

— А что, если мы свернем потом на Уланский, в твой переулок, Лена? Пройдем мимо твоего дома, кивнем ему и Даевым выйдем к Сретенке.

— Почему к Сретенке, Борис?

— Так ведь там же наш «Уран». Зайдем, поедим пирожков с мясом, потом будем смотреть кино, пусть только соседи попробуют что-нибудь намекнуть по нашему адресу.