Василий Ажаев - Предисловие к жизни

Грезин стоял у окна, когда проезжали станцию Ольдой, и только усмехнулся на слова проводницы:

— Остановка одна минута, пассажирам на прогулку лучше не высовываться!

И он считает: лучше ему здесь не высовываться! Конечно, если бы Феня пожелала… Еще из Гагры он ей написал трогательное письмо:

«Ах, как мне грустно, Феня. Звезда моя, сиянье, ты не хочешь больше мне светить! Все померкло вокруг, ничто не влечет, не манит. И Москва потеряла для меня всякий интерес, я даже не хочу добиваться того, о чем мечтал. Если б ты захотела, я заехал бы на обратном пути, и мы помирились бы, чтобы никогда больше не ссориться. Напиши, дорогая, что ты не очень сердишься, хочешь меня видеть…»

Она не захотела его видеть, не ответила, и вот он промчался мимо. Мерный стук колес всегда располагает либо к дремоте, либо к размышлениям. За долгий путь Дмитрий Афанасьевич досыта выспался и в данный момент склонен был поразмышлять. Станция Ольдой вызвала в нем воспоминания; вздыхая, он думал о том, что все хорошее в жизни, к сожалению, проходит слишком быстро, с такой стремительностью, с какой промелькнула перед глазами памятная ему станция, стиснутая со всех сторон высоченными сопками. Выходит, на этой станции его жизнь остановилась всего на одну минуту!

Слегка покачиваясь могучим телом, Дмитрий Афанасьевич продолжал бы и дальше перебирать в памяти последние события (когда возвращаешься домой, это почти всегда происходит).

Он вспомнил бы о разговоре в Москве, где его притязания на общесоюзный масштаб работы были встречены не очень радушно. «На Дальнем Востоке, вы сами говорите, вас любят и носят на руках, — сказали ему. — А здесь, в Москве, и без вас хватает мастеров чтения, мы даже готовы, в случае нужды, помочь в этом отношении Дальнему Востоку».

Вспомнил бы Грезин и о том, как с горя — исключительно с горя, с тоски по Фене и чтобы слегка рассеяться! — завел он в Гагре роман с ленинградской актрисой, легкий и веселый роман, закончившийся точно в срок окончания их путевок, причем без слез, без всяких обязательств и даже без традиционных обещаний часто писать.

Поскольку путешествие Дмитрия Афанасьевича приближалось к концу, его размышления из области прошлого перекинулись в ближайшее будущее, и он, возможно, попытался бы вообразить предстоящее объяснение с женой и с беспокойством снова подумал бы о Фене: пришло или не пришло ей в голову написать о нем, о Грезине, кому-нибудь из своих покровителей, скажем, Голощапову? Она гордая, самолюбивая девочка, вряд ли сделает это, а если сделает — могут быть неприятности. Отпускное настроение Дмитрия Афанасьевича в этом месте могло бы скиснуть и омрачиться, но, к счастью, его заблаговременно подозвала к себе симпатичная попутчица в ярчайшем халатике. Она заботливо спросила, почему он такой задумчивый и невеселый.

Молодую особу уже не первый день пытались занять два попутчика, не замечавшие, что ее внимание безраздельно принадлежит Дмитрию Афанасьевичу. Один, офицер, был хорош собой, начитан, умел поддержать беседу, и Грезин, кокетничая с попутчицей, все расхваливал его и называл умницей. Другой, штатский, массивно-толстый, с глазами, полузакрытыми припухшими веками, даже не замечал, как Грезин, развлекая единственную даму их вагона, издевался над ним.

— Мы тут пытаемся выяснить: а что такое любовь? — сказала попутчица Грезину, подошедшему к ним поближе. — Помогите нам, пожалуйста.

Дмитрий Афанасьевич поглядел в чуть прикрытые длинными ресницами блестящие глаза женщины и хотел, в качестве ответа, блеснуть чтением «Гранатового браслета», благо свободного времени до ближайшей остановки оставалось пропасть, однако его предупредил толстяк.

— Если говорить чистую правду, а мы здесь все люди взрослые, — солидно, с весом сказал он, — то никакой любви не бывает. Мужчины придумали эту штуку, чтобы легче было ухаживать за женщинами. Погодите, погодите, я не кончил, — возразил он Грезину, хотевшему его перебить. — Обольстить женщину — в этом ведь все дело. И я по себе заметил: как только я добьюсь своего, женщина в моих глазах немедленно теряет всякую привлекательность. А про любовь я ей говорю красивые слова, пока ухаживаю, — засмеялся он.

Попутчица вздрогнула, как от удара, и сразу ушла. Грезин поморщился и пробормотал: «Ну, зачем вы так обнаженно, милейший?», а капитан с минуту пристально разглядывал своего соседа, затем отчеканил:

— Не хочется устраивать скандал и пачкать руки, а надо бы. Вы всех нас облили грязью и, как видно, не понимаете этого, Идите-ка лучше на свое место, мы наедине поговорим с вами о любви.

Растерянно поморгав припухшими веками, пассажир пожал круглыми плечами и, почему-то послушавшись, пошел в свое купе.

— Вы меня опередили, — взволнованно сказал Дмитрий Афанасьевич. — Разрешите по-мужски пожать вашу руку за энергичную отповедь пошляку.

Два или три дня по возвращении домой Грезин юмористически рассказывал сослуживцам и знакомым о поездке на Кавказ и в Москву, они же, в свою очередь, завидовали его загару и цветущему виду. Затем жизнь Дмитрия Афанасьевича вошла в нормальную колею. Чередуясь с Погорельцевой, он читал в микрофон приготовленные сотрудниками и внештатными авторами разнообразные тексты, тут же в студии репетировал новую программу чтения стихов и, в видах на особо актуальный после отпуска заработок, принимал участие в каждом литературном вечере, читал с листка то стихи, то прозу местных писателей, которых не любил и не уважал, но снисходительно «исполнял».

Никто не напоминал ему о странной поездке в Ольдой, никто ни разу не назвал имени обиженного им человека, и Грезин, не без теплоты подумав о великодушии Фени, окончательно отбросил свое беспокойство — романтическая ольдойская история с ее неприятным финалом явно осталась незамеченной. Вопреки ожиданиям, и дома его встретили довольно мирно. Правда, здесь помогли обстоятельства: в день его приезда жена уезжала в срочную командировку. Она сухо ответила на приветствие, уклонилась от поцелуя и только пообещала: «Разговаривать будем, когда вернусь, сейчас некогда, пора к поезду». Дмитрий Афанасьевич, приготовившийся к более бурной встрече, был рад отъезду жены, поскольку все улаживалось без упреков, без размолвки, словом, без скандала. Многозначительное предупреждение о предстоящем разговоре Грезин пропустил мимо ушей, отлично зная, что объяснение через неделю утратит свою остроту. Одним словом, Грезин нашел, когда присмотрелся, что в его жизни никаких перемен не произошло.

Кое-что могло бы насторожить человека более нервного, чем Дмитрий Афанасьевич, например, поведение диктора-женщины, его напарницы. Она совсем перестала здороваться и как-то странно смотрела на него. На какой-то его вопрос она не ответила и он мог поклясться, будто Погорельцева пробормотала: «И земля носит такого человека!» Однако Дмитрий Афанасьевич слишком был поглощен собой и слишком привык не замечать эту пожилую, ничем не интересную для него женщину.