Василий Ажаев - Предисловие к жизни

— Душевный человек, видно сразу, с таким легко будет жить.

— Рады мы за тебя, Феня, будь счастлива.

День на десятый своего пребывания в Ольдое Грезин внезапно заметил:

— Ты смотришь на меня каким-то странным, пытливым взглядом. Тебя что-то беспокоит? Или что-то не по душе?

— Нет, мне хорошо, — ответила Феня, однако смутилась, отвела глаза и тихо сказала: — Когда тебя не было и я мечтала о тебе, все как-то по-иному представлялось. Я даже не сумею объяснить. Сейчас ты целуешь меня — и мне это приятно. А тогда, в мечтах, стоило тебе подойти, коснуться меня рукой, и я готова была умереть от блаженства. Сейчас ты хороший и близкий. А тогда ты был лучезарный, что ли. Глупости я говорю, ты не слушай!

Она в смущении отворачивалась и вырывалась из рук Грезина, которого почему-то умилило ее признание.

— Миленькая, один умнейший человек сказал однажды: «Любовь — это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь».

— Меньше, чем ждешь? — встревоженно повторила Феня.

— Разумеется. Ты и сама в этом призналась. Давно известно: жизнь удивительно хороша, но мечта краше ее и слаще. Мечта тускнеет, если ее достичь. Так потускнеет, наверное, звезда, если ее снять с неба.

— У тебя, значит, все потускнело?! — испугалась Феня. — А для меня ничто не потускнело.

— И для меня все ясно, очень ярко сияет моя звезда! — засмеялся Дмитрий Афанасьевич и, крепко целуя девушку, приговаривал: — У меня вот так, вот так! Я старше тебя и знаю: любить надо живого человека, а не его тень. И любить надо, не рассуждая. Послушай, что говорит Гете:

Она растерянно выслушала совет великого поэта, ответила на поцелуй, вскочила и ушла. Долго бродила она по берегу Ольдоя, не замечая, что вода в этот предвечерний час казалась странно густой и темной, почти черной. У самого берега река пенилась и шипела, как бы недовольная тем, что ей не удается увлечь в своем течении сучья могучего дерева, низко склонившегося над водой.

Впервые за эти дни счастливой жизни с Дмитрием Афанасьевичем Феня почувствовала: ей нужно кое в чем разобраться. В самом деле, что ее беспокоит? Что ей не по душе? Разве не хорошо с ним?

Наедине с собой, когда его голос, глаза и лицо не мешали, Феня должна была признаться, что сказала ему совсем не то. Он ей не разонравился, и она его не разлюбила — совсем напротив! Но какие-то трудно уловимые перемены в нем насторожили Феню. То ей казалось, что Грезин заскучал и тяготится ею. То сказал царапнувшие сердце небрежные слова о любви. То не сдержал досаду и нагрубил ей, правда, тут же извинился. Вчера он несколько раз зевнул, поднялся и виновато спросил:

— Не возражаешь, если я выйду погуляю? Я познакомился с хорошими парнями в санатории — пойду покидаюсь с ними в картишки. Но если не хочешь, я не пойду.

Она попросила его не уходить, и он не ушел, и весь вечер всячески развлекал ее, рассказывая разные интересные истории. Он так много знал, видел и прочел в книгах!

Она вспомнила, как забавно Грезин вчера играл для нее Отелло, и засмеялась. Ни к чему глупые сомнения и переживания. Он не наглядится на нее, не надышится, а она привередничает.

Феня, повеселевшая, побежала домой — и не застала Дмитрия Афанасьевича. Он ушел, не оставив даже записки. Уж не обиделся ли он на нее? И есть за что! Феня поискала его кругом в их заветных местах, не нашла и вернулась. Она догадалась, что Грезин пошел в санаторий к новым знакомым. Но так решив, она не успокоилась и ждала его с непонятной тяжестью на сердце.

«Плохо я его знаю, — думала Феня. — И он меня почти не знает. Может быть, неправильно у нас все получилось: стали жить вместе, не присмотревшись, не узнав друг друга. Но ведь я его люблю. И он говорит: никого так не любил. Нет, ему нельзя не верить. А недостатки в человеке издали не разглядываются, их узнаешь, когда поживешь с ним».

Дмитрий Афанасьевич пришел очень поздно и в отличнейшем настроении. В руках и под мышками он нес несколько бутылок пива.

— Я чудно провел время, деточка! Я всех их обыграл в карты и всех перепил. Смотри, как я умею пить!

Ловко открыв бутылку, Грезин зачем-то покрутил ее и приставил горлышко к губам. Пенистая жидкость, бурля и клокоча, быстро переливалась из бутылки в широкую глотку.

— Вот! — передохнул он, показывая пустую бутылку. — Таким способом я могу выдуть семь и даже восемь бутылок. Ребята были потрясены!

Потрясена была и Феня. Грезин обнял ее, поцеловал, и она с трудом сдержалась, не оттолкнула его — от Дмитрия Афанасьевича отвратительно пахло перегаром водки, табака и пива. Он, не умолкая, говорил, кричал, и она с ужасом вслушивалась в этот знакомый и вместе с тем чужой, грубый и хриплый голос, который, казалось, пенился и пузырился, как пиво.

Грезин говорил, говорил, и Феня подивилась: сколько в его речах было хвастовства и самолюбования.

— Петька Мазнин сказал мне чудную вещь, слышишь? — повествовал не в первый раз Дмитрий Афанасьевич про некоего своего закадычного друга. — Он сказал: «У Грезина такой голос, что захоти он — может заставить чугунного льва сойти с места и облизать ему руки». Хочешь, заставлю тебя лизать мои руки? Хочешь, канашечка, котенок?

Неужели только вино и пиво развязали в нем все это? Нестерпимо было его слушать, нестерпимо стыдно было за него.

— Прекрати все это! — тихо сказала Феня. — Прекрати сейчас же!

Изумленный, он умолк на полуфразе, поставил на пол еще неначатую бутылку пива и, присев на корточки, чтобы видеть ее опущенное лицо, закричал, манерничая и дразнясь:

— Не нравлюсь? Ах, ты моя таежная красавица! Ах, ты моя принцесса бетона! Значит, я тебе не нравлюсь такой? Однако другим я не буду, знай. Полюби меня черненьким! Да, да, я не прочь выпить и пошуметь, не прочь поговорить и похвастаться, благо есть чем. Я живой мужчина, а не облако в штанах, каким тебе пригрезился. Слышишь, я не масса и нечего меня воспитывать. — Он захохотал. — Была у меня одна газель, тоже пыталась перевоспитать — до сих пор, бедняжка, кается и страдает в одиночестве. У меня, знаешь, как в сказке: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел и от тебя, серый зайчик, тоже уйду. В Гагру, деточка, пора ехать. Да и в Москве меня ждут. «Будь здорова, дорогая, я надолго уезжаю, а когда вернусь — не знаю… Пора, в путь-дорогу…»

Грезин выпалил все это залпом — так же с маху, как выдул бутылку пива. Не помня себя, Феня выбежала из дома, а когда возвратилась, Дмитрий Афанасьевич спал, лежа на спине, и от богатырского храпа сотрясались стены утлого деревянного домика.