Василий Ажаев - Предисловие к жизни

Письмо Фени взволновало Дмитрия Афанасьевича как художника, увидевшего в неожиданном послании свидетельство неотразимой силы слова. Оно растрогало его просто как отзывчивого человека и оно польстило Дмитрию Афанасьевичу, он вовсе не лишен был мужского тщеславия, неутомимого желания нравиться молоденьким женщинам.

Грезин не имел права разглашать письмо — Феня прямо просила его, чтобы он «не показывал никому, ни одной душе».

Дмитрий Афанасьевич и не хотел никому показывать трогательное письмо, да уж очень взбесила его Погорельцева! В конце концов, ничего худого он не сделал: фамилии Фени он не назвал, никто не знает, кто прислал ему такой замечательный отклик.

Грезин умолчал также и о другом: о своем ответном письме в Ольдой. На подобные обращения трудно не отозваться, и Дмитрий Афанасьевич откликнулся на него, но признаться в этом он не решился бы даже самому близкому другу.

Он писал Фене: ее драгоценный подарок разволновал его до слез и прибавил ему душевных сил. Он восхищен глубиной ее чувств, ее умом (кстати, он всегда считал, что женщины лучше мужчин понимают искусство, тоньше и вернее о нем судят). Пусть она разгневается на него, но он не может себя сдержать и признается ей: он встречал ее в городе, издали любовался ею, и образ ее запал ему в самое сердце. Никогда он не осмелился бы сказать об этом, если бы не ее письмо. Пусть теперь Феня знает: он мечтает — да, да, мечтает! — о встрече с ней, и, если она разрешит, он приедет в Ольдой хоть на один день, хоть на час, хоть на одну минуту, чтобы взглянуть на нее и перемолвиться словом. Кстати, ему предлагают путевку в ольдойский санаторий… Разумеется, без ее разрешения он не осмелится приехать.

Что Феня отзовется немедленно, в этом Грезин был уверен. Прошла неделя, вторая, третья, а письмо от нее не приходило. Дмитрий Афанасьевич огорчился, почувствовал боль — возможно, то была боль ущемленного самолюбия. И он перестал ждать ответа от Фени: «Ну, нет так нет». Поездка в Ольдой отпадает. Грезин решил провести отпуск на Черноморском побережье и в Москве, куда уже давно влекли его честолюбивые мечты, где жаждал он применить свои силы в громадном масштабе всесоюзного радио.

За сборами в далекое, из конца в конец страны, путешествие застала Дмитрия Афанасьевича новая весточка из Ольдоя.

«Я не ответила сразу, простите, — писала Феня. — Ваше письмо ошеломило меня. И я хотела сама разобраться. Вы говорите о своем чувстве ко мне. Поймите, мне трудно в это поверить. Но такому человеку нельзя не верить. Не ошибаетесь ли вы? Я же простая, обыкновенная девушка.

Я совсем растерялась. Признаюсь вам тоже. Еще студенткой-первокурсницей вместе с подружками я бегала на ваши чтения в филармонию (помните, вы читали Симонова?). В нашем институте было полно ваших поклонниц.

Скажите, есть ли у вас семья? Это письмо лишило меня покоя. Не знаю, не знаю, что и думать. Приезжать, во всяком случае, не нужно, — я не хочу этого, не хочу…»

«Дурочка, она втрескалась по уши и сейчас без ума», — самодовольно и не без злорадства заключил Дмитрий Афанасьевич. Он сразу ответил Фене письмом, рассеивающим все сомнения, и засуетился, захлопотал — быстро оформил отпуск, достал путевку в ольдойский санаторий и билет. Его сослуживцев удивило внезапное решение Грезина тотчас ехать в Ольдой.

— А Гагра? А Москва?

— Гагра и Москва потом. Сначала в Ольдой, в Ольдой, — пел Грезин.

— Ты вроде под хмельком, — смеялись товарищи.

Да он и был хмельной. Его волновала поездка в этот первобытный таинственный Ольдой, волновала предстоящая встреча с необыкновенной девушкой. Он только и думал о ней, о том, какие слова скажет при свидании.

— Постой, постой, — это не из Ольдоя ты получил тогда письмо от какой-то поклонницы? Помнишь, показывал на летучке?

— Ничего я не показывал, и нет вам никакого дела до моих писем, — отмахнулся недовольный Грезин. — Я еду в Ольдой, а зачем — известно мне одному.

На прощание Дмитрий Афанасьевич прочел друзьям — и попутно для записи на пленку — новую композицию по тургеневской повести «Ася». Он с большим чувством, с жаром читал эту печальную историю о несостоявшейся любви. Слушатели удивленно крутили головами и переглядывались.

— Уж не влюбился ли ты, Дмитрий? — спросил один из них.

— А что? — насторожился Грезин.

— Хорошо читал, превзошел самого себя. Говорят, влюбленному все добавляет щедрая природа — и ума, и сил, и таланта.

Поезд остановился в Ольдое всего на одну минуту. Грезин выскочил с чемоданом из вагона — и паровоз, протяжно загудев, помчал своих пассажиров дальше, на запад. Он исчез из глаз, а рельсы, на которых стоял приезжий, продолжали вздрагивать.

Дмитрий Афанасьевич огляделся и передернул плечами. В этот ранний час солнце еще не поднялось и вокруг было сумрачно от низкого бледного неба, от белесого тумана, из которого смутно вырисовывались нависавшие над строениями станции громадные, поросшие деревьями хмурые сопки. На платформе никого не было, кроме дежурного, равнодушно смотревшего на единственного сошедшего здесь пассажира.

«Телеграмма не поспела, — подумал Дмитрий Афанасьевич. — Зря я дал ее уже с дороги, не раньше».

В тот миг он увидел выбежавшую на платформу девушку и рванулся навстречу, безошибочно угадав в ней Феню. Она бежала, потом пошла, ступая все медленнее и медленнее, и остановилась, не дойдя до него несколько шагов. Грезин подошел, поставил чемодан и, улыбаясь, протянул ей руки.

— Здравствуйте, Феня, милая. Как я рад, если бы вы знали!

— Я опоздала. Бежала изо всех сил — и опоздала, — сокрушенно покачала она головой.

Его долгий и пытливый взгляд заставил Феню еще больше смутиться и потупить глаза. Ему все в ней понравилось — черные, с вороньим отливом, волосы, ровный и необычайный по цвету загар лица, яркий подвижный пухлый рот, сияющие в чуть косых разрезах большие и доверчивые глаза, сильная и порывистая фигура. Девушке очень шли светло-коричневая в клетку спортивная куртка, короткая темная юбка и невысокие, не закрывавшие полных икр коричневые сапожки.

— Мне стыдно, — тихо сказала она. — Безумно стыдно. Я не должна была вам отвечать. Что вы теперь обо мне подумаете! Зачем вы приехали?

— Не надо сомнений, Феня. Знайте, что вы для меня самое светлое, непогрешимое существо. Поэтому я и приехал — свободный и счастливый, как никто на свете. Слышите, абсолютно свободный и совершенно счастливый! — Он помолчал и, улыбаясь, добавил словами из «Гранатового браслета»: — «Разве он виноват в любви, и разве можно управлять таким чувством, как любовь, — чувством, не нашедшим до сих пор себе истолкователя?»

Подхватив чемодан, Грезин крепко и нежно взял девушку под руку и повел вперед. Укрытое сопками солнце взошло, в природе мгновенно исчезли серые краски, поредевший и пришедший в движение туман окрасился в розовый, затем в оранжевый и тут же в золотистый цвет. Все вокруг стало праздничным и нарядным.