Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— Но зачем же Быстров ездит в Сулу? Что ему делать там? Где работает? — спросил Замлилов.

— Случайным заработком пробавляется. Вдову отыскал добрую. Вроде как на поруки его взяла после того, как в экспедиции проворовался, — сказал Шишелов.

— Пригляд держать надо! Тут что-то не то, — Замлилов посмотрел на окна, за которыми снова был вечер, и вздохнул. Скорей бы Фаня приезжала, чувствовал бы, что дома ждут. И столовая опять закрыта. Всухомятку придется ужинать…

— Не, что ты ни говори, а меня, старика, трудно убедить. Не умеете вы хозяйничать, больше языками чешете! — Кузьмич сидел на завалинке, опираясь о палку, и, потряхивая куцей бороденкой, беседовал с квартирантом, вел, как он любит выражаться, пользительные разговоры.

Случилось так, что после первой встречи у дебаркадера они стали друзьями. Егор Шишелов помог. Когда зашел разговор о квартире, он хмыкнул:

— Вас уже взяли на постой!

— Кто?

— Кузьмич! Все село говорит. Нет разве?

— Мы о таком и речи не вели.

— Тогда сходить нужно. Один живет. Есть у него комнатушка.

Дома в Устьянке растут, как грибы после дождя в сосновых борках. Красивые, с верандами и широкими «тальянскими» окнами, что полюбились северянам, с кустами смородины и рябины у завалин; они радуют взгляд. А жилья не хватает. Не потому, что нет. Просто не хотят люди тесниться, как раньше. Григорий Кузьмич Кожевин встретил Игоря равнодушно.

— Разве только боковушку. Она у меня за клеть. — Шишелов снял замасленную кепку, попросил «сделать одолжение», надо же человеку где-то поселиться.

— Табашник?

— Не балуюсь, — в тон старику ответил Игорь.

— Все так говорят, а пусти в дом — зачадят фатеру, пить начнут, водить там всяких по ночам, ходи потом отпирай дверь.

Но все же смилостивился: считал Замлилова старым знакомым.

Запросил старик пятнадцать рублей, хотя тут же оговорился:

— Дороговато оно, но не приневоливаю. Фатера мне и самому нужна.

Замлилову ничего не оставалось, как согласиться. Торговаться он не умел. Про чалдонскую скупость тоже слыхал.

В тот же день хозяин убрал из боковушки старые малицы, гнилые концы рыболовных сетей, веревки, ящики с гвоздями. В доме нашлась пара табуреток, деревянная кровать. На пол хозяин бросил оленью шкуру вместо ковра.

Они вместе оклеили комнатушку. Старик смотрел на большие серебристые листья, раскиданные по обоям, и глаза его маслено блестели:

— Как в купеческом терему стало. Полтину, брат, за кусок отдал?

— Бери дороже, Кузьмич!

— Цены деньгам не знаете. Жить не умеете, молодые.

Комнатушка была маленькой, но теснота Игоря не пугала. В родном доме половину избы занимала огромная русская печь. Около стены, в переднем углу, стояли лавки, ближе к порогу — деревянная кровать, рядом с ней — ушат с паревом для коровы, привезенный в тундру с Мезени. Тут же ползали малыши… Вторую половину занимали квартиранты. После смерти отца (он утонул во время шторма) мать не раз говаривала:

— Потеснимся, зато лишний рубль появится, лишний метр ситчика.

А их девятеро росло.

Григорий Кузьмич в первые же дни предупредил: дома редко бывает.

— Сенца надо настрадать. По кустам скоблю. Поженок-то не дают. Все колхоз забрал. А без скотинки что за житье? — и он перекрестился.

Летом Кожевин держал овец на поскотине вместе с колхозными — артели не убыток, а ему, старику, облегчение: зимой свое мясцо будет. Далековато, правда, от дома овечек пас, в «Заре», по Суле — там спокойней, волки не бродят, и бригадир свойственником приходится.

— Так ты тут пригляди, голубь. Всякого люда понаехало, експедичники разные, — не раз говаривал старик.

— Не беспокойся, Кузьмич. Присмотрю за домом!

Хозяин привозил с озер толстых с заплывшими от жира глазами карасей.

— Смотрю, ты у рыбы, да без рыбы живешь. Негоже так-то, Николаич! Я, грешным делом, думал, что начальство лучше живет: сами хозяева.

Игорь и в самом деле жил неважно. В магазинах с продуктами летом бывает плохо до нового завоза. Брать рыбу на складе рыбозавода? Подчиненным он разрешал, сам же не пользовался. Так и жил, оправдывая пословицу «сапожник всегда без сапог».

Несколько раз Игорь предлагал старику деньги за рыбу, но тот отказывался:

— Не за что, милай! Вот насчет квартирных — тут изволь платить вовремя.

Еще и зарплата не пришла из управления, а напомнил:

— Оскудел, Николаич. Не выручишь?

Слыхал Игорь, этот набожный старичок с реденькой клочковатой бородкой — душа еле держится в теле — жил в свое время широко, торговлю вел, четыре дома имел в Устьянке. В одном сейчас райисполком, в других школы. На Соловках долго пробыл. Но мало ли кто и как не жил раньше. В Устьянке, посмотришь, в одном доме два брата живут: один красный партизан, второй с белобандитами якшался. Нет-нет и сейчас поспорят. Это не мешает им в одном колхозе работать, курить на завалинке по вечерам, справлять вместе праздники. Сыновья Кузьмича в Отечественную погибли смертью храбрых. Он за них пенсию получает побольше, чем соседи, что всю жизнь проработали на колхоз.

Бога Кузьмич не забыл, любит при случае вспомнить о прошлом, но на людей камня за пазухой не держит. В переднем углу горницы у него рядом с иконами портрет Ленина висит.

— Нет теперь таких головастых, — сказал как-то хозяин, перехватив недоуменный взгляд квартиранта. — Весь мир взбаламутил, житье перевернул. Кому плохо, а кому очинно даже пользительно. Умен!.. Божьей милостью!

В короткие наезды домой любил старик посидеть с квартирантом на завалинке. Толковали они о том о сем, как добрые старые приятели. Замлилову казалось порой, что прожил он в этом селе годы.

Кузьмич хорошо знал старую Устьянку, когда хозяйственно жил, и вспоминал о прошлом: лисью шубу на плечах таскал, кунью шапку набекрень заламывал.

— Торговлишкой пробавлялся, с иголок, пуговиц да горькой начинал дело. А потом золотишко в кармане забренчало, с купцами за одним столом в каютах сидел, в красный угол садили под образа, доверенным на зиму оставляли. Теперь не то: житье, что Маланьино шитье — шьете да порете!.. С рыбой вовсе худо, с сенокосом до снега еле-еле управляетесь.

— Людей не хватает, Кузьмич!

— Люди, люди… Зарядил одно и то же. Я еще при Советах без работников, с двумя сыновьями четыре коровы держал, быка да три лошади. Шесть рук всего. И с выгодой. Не, што ни гутарь, а не умеете хозяйничать. Как бог терпит такое, — старик поднимал палец к небу. — Господи, прости неразумных, наставь на путь праведный!

Кузьмич, разговаривая с Замлиловым, кивает прохожим, отворачивается, когда мимо проходит районное начальство. Новые калоши Кузьмича поблескивают, шерстяные чулки выше колен горят яркими цветами, как опушка леса в сентябре, сам приветливо улыбается.