Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— Ушиблась? — Николай помог девушке подняться.

— Ничего, — и поморщилась. — Мне показалось, ты про объединение что-то сказал.

Они присели.

— Ногу жмет…

Ох, эти кирзовые сапоги, и кто их только выпускает! Проносил месяц — и конец. Ноги сырые, сапоги воду пьют. Стягивай их, тряси, выжимай портянки и опять, синея от натуги, натягивай. Еще по сухому шли, а коли болотом?

— Чего ж раньше не сказала? — Торопов с упреком глядел на Родышевцеву. — Стельки положила бы, помягче!.. Вон какие мозоли! Учись, как надо сапоги обувать.

Он положил в сапоги травы, помог потуже закрутить портянки, как учили в армии.

— Лучше сейчас?

Торопову казалось странным, как это люди не умеют ходить по лесу. Надо больше на носки ступать. В этом вся премудрость. В детстве сам ходил так же, как Сима, пока не перенял от старших и уклон туловища вперед и упругий, с виду неторопкий шаг. А может, это по наследству передается? Тайга не любит суеты.

— Объединить, говоришь? — Сима вернулась к разговору. — Для нас сейчас важно, чтобы лесники вдоль речек лес сберегали. Леспромхозы ликвидируются. Устьянка переходит в лесозащитную полосу, будет приравнена к южным районам. Вовремя спохватились. Тундра наступать начала, болота…

Они вышли к Суле километрах в трех пониже Замежной, к устью безымянного ручья.

— И здесь тянули? — Родышевцева всматривалась в отпечатки бахил на зеленом иле и в прижатую к дну реки траву.

— Не раз. Жили тут!

Из кустов чуть виднелся рукав серого плаща. Торопов раздвинул ветки. Две большие бочки стояли в кустах прикрытые ветками. Они были наглухо забиты. Рядом лежал топор. Значит, собираются еще приехать, иначе бы зарыли бочки. Торопов взял топор, вскрыл одну из них.

Бочка была до отказа набита лососем осеннего захода. От нее, казалось, пахло морем.

В море вода солона и горька, да рыбка сладка. И не в этих бочках ей лежать, а на столе его величества рабочего человека, что счастье земле несет…

Солнце приближалось к полудню, когда Егор Шишелов открыл дверь сарая, где хранились неизвестно чьи изъятые из обращения браконьерские сети.

«Сам улетел, а я разделывайся тут, оформляй всякие бумажки, жди, когда хозяин объявится, облает тебя, как собаку, что три шкуры дерешь».

— Бог помощь, свояк! — услышал он за спиной воркующий голос. Егор не удивился. В Устьянке и окрестных деревнях почти все приводятся свояками. Куда ни оглянись, везде Шишеловы да Хозяиновы. Иной раз и не знаешь человека в лицо, но порасспроси, и выходит — родич. Здесь тот братан тебе, тот сват, тот кум.

— Сушишь, свояк? — услышал Егор.

И хотя не знал, с какой стороны доводится Кузьмичу родственником, но слово обрадовало.

Кожевин сказал, что случайно проходил мимо и заглянул побалакать. Мимоходом поинтересовался, где начальник. Мол, ночевать не является что-то.

Егор покосился на старика, подумал: «Без дела зря не сунется, не тот мужик».

— Чего лясы точишь, выкладывай! — пробурчал он, как обычно.

— Дельце, оно, конечно, есть, не без того завернул…

Они присели на опрокинутую лодку.

— Забрали у кого-то?

— Хозяина ждем. Часом не твоя? — Шишелов усмехнулся, обнажив желтые гнилые зубы.

— Вижу, и я к ней руку приложил. Моя работа. Только запамятовал, кому сробил.

Григорий Кузьмич ласково погладил лодку ладонью и похвалил Егора за доброе дело: Трофима весной выручил, он тоже родней приводится.

«Все вынюхал старый хрыч!» — подумал Шишелов.

Старик поинтересовался, когда новоселье. Со строительством у Егора не ладится, полы набирать некому, плах не хватает.

— Что ж раньше не сказал? — удивился Кожевин. — Устрою. Лесок-то имеешь?

— Около дома лежит пять дерев. И взаправду выручишь?

— Не совсем еще свихнулся под старость. Племяш у меня в промкомбинате.

Егор думал. Туго строиться стало. Не обойтись без помощи. А тут свояк. Век прожить — не реку весной на лодке переехать. Не задаром, конечно, но как родному человеку откажешь. Что ты сам, без своих? Нуль без палочки.

Снова вспомнились Егору проклятые машины шифера, за которые пришлось отвечать в райкомхозе. Людям раздал тогда, а сам на бубях остался. Свояк-то свояком, но дело щекотливое, как бы снова не прогореть.

— В накладе не останешься! — старик засеменил к воротам.

— Ивашкины?

— Дружки, чай!

— Лешак с ним, пусть приходит, когда стемнеет.

— Благодарствую! — и Григорий Кузьмич начал перечислять, откуда берет начало их родство, так долго перечислял, что Егор окончательно запутался. Разберись попробуй. Свояк, и ладно.

Вечером Быстров встретил Шишелова у ворот инспекции. Осмотрелись по сторонам. Зашли в склад. Быстров взвалил на плечи тяжелую ношу.

— Больше прихватил! — спохватился инспектор.

— Спишешь! А нам пригодится, — и быстро щелкнул себя по горлу, что на всех языках означает одно и то же.

Жил Шишелов далеко от инспекции, в нижнем конце села, где Печора круто заворачивает на Север. Пока доберется домой, поздний вечер наступает. С транспортом в Устьянке плохо. Появился как-то новенький зеленый автобус, да шофер-самоучка вскоре с моста спустил…

Как ни спешил сегодня Егор домой, а ноги сами повернули к дому Кожевина. «Всего на полчасика», — сказал он себе.

Хозяин стоял у крыльца, разговаривая с кем-то.

— О, проходи, дорогой, проходи, — заулыбался Кузьмич.

При тусклом свете сорокасвечовой лампочки Егор дернул в сенях два ковшика бражки.

— Родственница принесла отведать! — сказал старик.

Егор даже крякнул от удовольствия. Кровь заходила по жилам: два ковшика не два стакана.

Ох эта бражка, которую северяне ласково зовут кваском! Я пивал не раз, на свадьбах и просто так, с простыми смертными и министрами районного масштаба — на всех одинаково действует. Семидесятилетние старики, по четырнадцать внуков имеющие да внучек не меньше, плачут за столом, что мамка рано оставила, сиротой сделала в пятьдесят лет, мужики помоложе целуются, перепутав своих законных со сватьями…

В избу Егор вошел навеселе. За столом сидел Быстров. Шишелов посмотрел на бутылку, презрительно поморщился, увидев надпись «Вологодский завод», буркнул:

— Сучок!..

Бумажная пробка ударила в потолок. Нехотя, но выпил все же Егор, как не чокнешься с Кузьмичом. Очки его вскоре упали на пол, глаза сузились, язык стал заплетаться. Забыл, где стоит.

— Наклюкался! Господи, прости нас грешных, — пробормотал хозяин.

— Боженьку вспомнил? — Быстров ухмыльнулся.

— Велики наши прегрешения перед тобой! — продолжал старик.

Не везло в это лето Кожевину. Овечек на колхозное пастбище выпустил — платить заставили. Накосил сенца — оказалось не там, лесхоз штраф наложил. Сети в реку заметал — квартирант напоролся, пришлось выжидать, а лодка, считай, пропала. Ивашка с Трофимом хапнули на Суле много, да чуть не нарвались на Торопова с этой узкоштанной. Зубами скрипели, глядя из кустов, как увозят в сельсовет бочки с рыбой. Когда власти возьмутся, тут много не поспоришь… Добро милиция не дозналась, чей плащ. Тоже дураки — открыто бочки оставлять. От рук Ивашка отбился.