Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— Рассуди! — и снова начинается спор.

Замлилову по душе откровенность старика. Много узнал он от него о старой Устьянке. Полезно будет это, пригодится.

— Сам-то надувал? — спросил однажды старика, представив себе его за прилавком магазина.

— Не обманешь — не проживешь! — Кузьмич сморщился. — Но я честно торговал… И санитаром у красных был после… Хошь, справку покажу с круглой печатью!..

— Не надо, Кузьмич! Расскажи-ка лучше еще что-нибудь!

И снова разговор затянулся до темноты, когда в универмаге напротив уже захлопнулись ставни, проскрипели ключи в замках и в будочке, стоящей у крыльца, начал постукивать посохом древний старичок сторож.

В Замежной (за мегом, значит, за большой излучиной) пришлось задержаться. Остановились у Варвары Наумовны, или бабки Синегорихи, как зовут ее в деревне. Хозяйка, полная ласковая женщина, которой никто не даст ее семидесяти восьми, заботилась о них, как о собственных детях.

Сима боялась вначале, что не поладит со старухой: у староверов, по слухам, все не так, не по-людски. Зашел в избу — перекрестись, сел за стол, где на разные голоса весело поет до блеска начищенный ведерный самовар, — вынимай свои чашки-ложки. В постный день не вздумай есть скоромного. Староверы народ обидчивый, требовательный, говорили Симе в райцентре.

— А как узнаешь их? — спросила она Замлилова.

Тот усмехнулся:

— В общем, смотри, кому за шестьдесят, тот и старовер. Молодых можешь скидывать со счета.

А Наумовна оказалась чем-то похожа на Симину бабушку — пошутить любит, разговаривая, чаек потягивает целый вечер. И прозвище у нее редкое. Уж не из той ли сторонки на Сулу приехала, о которой отец мечтает? Сима спросила у хозяйки.

— Нет, девонька. Мужика у меня Синегором прозвали. Неприкаянный был. Все какие-то Синие горы искал. Соболя, баял, там видимо-невидимо. Да так и сгинул… Давно. Ребят сама вырастила.

Жить у Наумовны пришлось на молоке да на ягодах. «Мясцо, — говорил, посмеиваясь, Торопов, — пища тяжелая, старит раньше времени. Глядишь, без него подольше поживем».

Послушала старуха его и сказала как-то, словно отрезала:

— Ты не печалься, сынок, не обрабатывай меня, не гневи бога. Есть он или нет, сама кумекаю, хотя в разных там фезеу на семинариях не обучалась. Не нравится старушья еда? Так ведь я не приневоливаю. Некогда мне разносолами-то заниматься. Времечко страдное.

— Я шутя, Наумовна. Не сердись.

Этот вечер, как и предыдущие, закончился бывальщиной.

— Совсем недавно, — рассказывала Наумовна, наливая чай в чашки, — Пута и Сула, две задушевные подружки, одно устье имели. Потому и село ваше Устьянкой зовется. Старик Тиман заметил — старшая, с которой у него полюбовный узелок был завязан, в сторону начала посматривать. Человек ей понравился. Чего ни захочет, на все она соглашается безропотно. Возгордилась своей красотой и богатствами. Любо ей похвалы людские выслушивать. Сула, чего греха таить, тоже в Тимана втюрилась. Мы зовем его стариком, это по-нашему, он в годах, а у них свой счет. Тиман для Сулы, как Николай для тебя, в самый раз пара, — и Варвара Наумовна моргнула Симе. — Парень хоть куда. Ростиком, правда, не вышел, с Уралом не сравнишь, зато на плечи посмотри…

— Я покурить! — Николай накинул на себя куртку.

— Чего уж там, кури в отдушину, только в избу не дыми — дух мутит.

— Разгневается! — парень показал пальцем в запечье.

— Я его занавеской прикрыла.

— Привычней как-то на крыльце…

— Стеснительный он у нас, тихий, — сказала Сима, когда закрылась дверь за Тороповым.

— Нынче, Симушка, только девки стеснительны, да и то до поры!

Сима рассмеялась, смутилась, чай из старинного расписанного жар-птицами блюдца плеснулся на льняную скатерть.

— Все дожжит, — Наумовна посмотрела на окна, покрытые мутной пеленой. — Обложило. То-то поясница болит. Ластится, значит, Сула к Тиману, — продолжала она, сев напротив Родышевцевой и беря в руки спицы. — Он ей подарки подносит. Строг старик, но щедр. Путе-то он богатства скопил. Спрашивает у Путы, чем, мол, твоя подружка хуже? Разве тем, что бедна?

Махнул Тиман рукой и обрушил одну из скал около ключей, где они начало берут. Озеро образовалось. Вокруг него леса вымахали густые-прегустые. В тех лесах зверя-птицы полным-полно. Болотистые редколесья он в топи превратил, чертей в постояльцы взял, чтобы, значит, люди не совались туда. Снегу там к весне — сохатый тонет. И деться этому снегу некуда, окромя как в Сулу паводком бежать. Сразу ожила вода в этой речке. Луга по-другому зазеленели. Разнотравье поднялось в твой рост. Расхорошела Сула, разрумянилась, цветной сарафан справила, писаный платок на плечи набросила, духами на волосы побрызгала — у Тимана этой, как ее, парфумерии видимо-невидимо, чего душа пожелает. Ну чем не красавица? Ручьи, значит, к ней, как ребята за девкой, со всех сторон сбежались, завлечь пробуют. Куда там! Не насмотрится на милого дружка, о нем только и поет с утра до вечера, с ним только и шепчется все про любовь да про любовь.

А Пута, которая все запутала, с которой все и началось, отвернулась, видя это, от подружки, пробила себе новое русло, но его с каждым годом камнями, илом да топляками заносит. Пески появились, остров растет, хоть обратно беги, в ножки Тиману кланяйся. Проучил Тиман гордячку!

— А дальше?

— Заговорила я тебя. Где Николаша-то?

— На повети, знать. В сено забрался.

Симу старуха уложила, как обычно, в горнице, на пол, на мягкую лебяжью перину, что досталась ей свадебным подарком еще от деда. Как на такой не проспишь подольше! Даже царевна, что горошину заприметила, спала бы на такой перине до обеда.

Свет луны падал через окно на медную и эмалированную посуду, разложенную на полках в передней комнате. Тарелки, миски, поварешки — все у Наумовны на виду. Иначе нельзя, в наших краях достаток определяют не по мебели, а по посуде. Чем больше ее и чем дороже она, тем зажиточней считается хозяин. Иная тарелка сто лет на наблюднике пролежит, лишь бы блестела, лишь бы глаза у гостей разбегались. А щи хлебать можно из деревянной, как сосед Савва делает… Так издавна повелось.

Луна, обойдя соседний дом, снова заглянула в переднюю, свет ее упал на разметанные волосы девушки.

Сима вздрогнула, пробормотала что-то во сне, с головой залезла под одеяло.

Широко раскинув руки, на повети — большой пристройке к дому, где хранят сено, — лежал Торопов. Наумовна позаботилась о нем, дала на всякий случай овчинную одевальницу, в которой и на снегу спи — не замерзнешь. После дождя на сеновале было прохладно, сено пахло смесью пряных трав. Подумалось Николаю, что, не работай он в инспекции, косил бы где-нибудь сейчас по утрам густые в рост человека травы, метал бы зароды в жаркий полдень, а когда дождь — возил бы траву на силосование. О матери вспомнил, о ее просьбе поскорей молодку в дом привести. «Заждалась. Хочется внучат понянчить».