Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Ипата при чтении решения суда уже не было. Марина стояла в дальнем углу, прижимая концы платка к глазам, а вокруг нее образовалась пустота. Казалось, люди что-то хотят сказать ей, но глянут — и пройдут молча мимо.

— Пропадет Федор, как пить дать, пропадет! — сказал кто-то в дверях.

— Было бы кому ждать — не пропадет! — послышалось в ответ.

Я, выходя со всеми к дверям, оглянулся. Это была Фатина.

— И ты здесь?

— А где ж мне быть? — тоже вопросом ответила.

— Расступитесь немного, — послышался голос. — Дорогу, говорю, дайте. Чего столпились? Посудачить дома успеете.

— Подушку и полушубок забери у надзирателя, — сказал Федор, на какую-то секунду остановившись. — А то он того… Жаден старый хрыч.

— Ну, будь…

— Перемелется. Долго не задержусь. Завтра кассацию подам. Теперь можно. Скоро увидимся.

Тут, около дверей, я и распрощался с Федором, на какую-то секунду задержав его ладонь в своей больше, чем положено. Тут простилась с ним и Фатина, на глазах людей, которые не высказывали ему ни осуждения, ни упрека, а лишь молча спрашивали: «Что ж ты так?»

Павла Алексеевича вскоре не стало. Марина тут же переехала к родственникам. После ее отъезда пополз слушок, будто зимой не раз вечерами видали возле ларька Ипата с приятелями из сплава. Нечисто, говорят, тут дело, но не пойман — не вор, мало ли чего люди не скажут. Карабин Ипат так и не сумел получить. А мясо, что заготовил Федор, осталось лежать в тайге. На себе никому вытаскивать не хотелось, а перед самой весной ударили метели, и его не смогли найти, хотя и вертолет специально нанимали.

Впервые в жизни я был не в силах выполнить задание редакции, когда шел суд над Федором.

— Не могу, — сказал тогда редактору. — Концы связать не могу.

Отчета с этого суда у нас так и не появилось. А я все чаще думаю, что ушел в кусты, что смелости не хватило, что с того дня и на мне лежит какая-то доля вины за судьбы Хозяиновых. Может, потому и мучит эта история, что нет у нее конца? А так ли? Может, лишнее на себя беру?

В междуречье недавно промхоз образовали. В газетах и по радио объявления идут: «Требуются опытные промысловики…» А где их возьмешь сразу-то, настоящих промысловиков, ведь эта древняя профессия столь же сложна, как и многие из современных, если не больше.

Проезжая как-то по старому тракту, я все глядел по сторонам, надеясь увидеть следы Федора, но их не было. Ждал, а жизнь уже повернула эту историю другой стороной. Дома лежала телеграмма:

«Встречай. Глухари и поздней осенью токуют. Федор».

Значит, уже освободился. Каким путем? Сколько же прошло? Немногим больше полугода. Мне остается лишь радоваться, что Федор возвращается в родные угодья, где с топорами в руках прокладывали свои путики наши деды и прадеды. А то, что его собственный путик на какое-то время оказался тупиком, так это поправимо. Жизнь в наших руках. Мы ее хозяева. Не то время, чтоб человек зазря пропадал. А как удалось Федору сократить срок на полтора года и кто помог в этом, он когда-нибудь сам расскажет.

На столе лежит телеграмма, которой я не ждал, но которая поставила крест на этой, прямо сказать, не очень веселой истории. А я все мучаюсь, все думаю, что могло ее и не быть. Думаю, все ли сделано, чтоб не повторялось такое.

Косые лучи солнца скользят вдоль озера, отражаясь в нем розовыми бликами. В густой уреме на разные голоса перекликаются птицы. Это не забава — каждая из них оповещает: участок занят; охраняет подружку, сидящую в гнезде, исполняет для нее песню любви.

Духота стоит. Солнце палит неимоверно, словно не на Севере, а на знойном юге оказался по щучьему велению. Но недолго ждать осталось — плотва из ям поднялась, и озеро словно закипело. Это к смене погоды.

Около куста, где осталась нескошенной высокая трава, кружатся голубые стрекозы. С любопытством поглядывая на меня, широко раскрывая рот, сидит на ветке смородинника, усыпанного зелеными ягодами, птенец славки-черноголовки. Весна затяжной была, некоторые пары уже успели свои выводки на крылья поднять, у других еще чуть ли не пуховики в гнездах. До птенца славки можно дотянуться рукой, но я лежу, закинув руки под голову, глядя в голубое, без единого облачка небо, где парит скопа.

Сколько лет я мечтал о таком дне, когда можно будет, как сейчас, просто, ничего не делая, запрокинуть голову в траву, ни о чем не думать, не беспокоиться, не торопиться куда-то. И такой день настал — и уже пролетел. Был ли он, право? Один ли я? Нет, одному человеку остаться невозможно, хотя порой он ищет на какое-то время одиночества.

Слышу, как у избы сенокосчиков, стоящей за тремя веретьями от Ямы, лают собаки. Значит, кто-то приехал из села на рыбалку, проходит мимо огнища. За Пелядиным озером, что лежит справа, мычат коровы и тревожно перекликаются кулики. Значит, стадо от комаров полезло в Дурное озеро. А может, не от комаров, какая-нибудь водяная травка коров туда тянет?

На правом берегу Ямы хрустнул сучок, другой. Кто-то переходит через грязь. Может, Тимофей на подгляд отправился? Он всегда так: сначала высмотрит, где играет рыба, а потом бредешок на плечо и туда. И снасть у него каких-то десять метров, дырка на дырке, а уловы вдвое больше, чем у соседей.

— Идет на тебя рыба, — скажет кто-нибудь, вздохнув с нескрываемой завистью.

— Рыбка дырки любит! — улыбнется он.

Солнце клонится все ниже, и уже по всему озеру разлилось алое пламя, перекинулось на бор и зажгло раскидистые кроны сосен.

Никогда не думал, что таким же глубоким, как это озеро, которое и теперь остается загадкой для меня, может стать какой-то час перед заходом солнца, когда еще не пала на землю обильная роса. Один час, один день — и вся жизнь прошла перед глазами. С чего бы? Может быть, и мне подходит срок менять маховые перья или как плотва сердцем ненастье почуял?

Слышу, как кто-то, покряхтывая, идет по веретье.

Тимофей?!

— Ко дну прижимай, ко дну, углом, чтобы нижняя тетива впереди шла. Во-во, — добродушно поучает меня Тимофей. Ему уже за шестьдесят. Он, как и я, без накомарника. Легкий ветерок шевелит волосы на крупной, чем-то похожей на изображения древних греков, голове. Бакенбарды, как пылью усыпаны, и если бы не знал, что Тимофей только что искупался, запнувшись за корягу, я бы так и подумал. Руки у старика крупные, жилистые, спина чуть согнута вперед, словно не бредешок тащит, а куль соли на себе прет.

— Шугани-ка ногами под кустом покрепче. Шугани! — Я болтаю ногой, наступаю на ветки ивняка, шлепаю ими по воде и вижу, как от берега отходит щучка, другая.