Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— Есть! — кричу. — Еще одна…

— Тяни, тяни. Не спеши. Наши будут.

Курья узкая, мы бредем вдоль кустов. Мне удобно, а старик согнулся втрое и забыл, наверно, что подштанники, лишь недавно с большим трудом справленные ему бабкой, стали из белых — зелено-бурыми, а рукав рубахи на кустах остался. Пригибая осошник, движемся в конец курьи, где уже мечутся сороки, а стайка подъязков, круто изменив направление, уже выскочила поверх тетивы.

— Успели, шустрые! — смеется старик. — А ну, приподними повыше, — уже строго говорит он мне, — так мы всю рыбу упустим, заворачивай на меня.

Бредешок не тяжел, но когда он набит травой, комьями земли с осокой, когда боишься сделать неверное движение, то трудно удержаться на ногах, и палки, за которые привязаны тетивы, чтоб не выпустить из рук. А тут еще овод на шею сел, сколько ни крути головой, не мог согнать. Наконец, удалось ногой поддержать нижнюю тетиву и пришлепнуть его ладонью. В ушах стоит гудение сотен других. Как самолеты ревут.

Мы уже вместе беремся за тетивы, подтягиваем бредешок к берегу, и глаза мои разбегаются по сторонам. Несколько щучек перепрыгнуло через верх, а мотня бьется, как живой клубок.

— Полтора ведра вынули, — говорит Тимофей. — «Голубое перо». Погляди. Мы ли не рыбаки. — Он выкидывает в озеро мелочь, прыгающую под ногами — пусть подрастет, чего зря рыбе гибнуть, закручивает бредешок вокруг палок и, перекинув мешок с рыбой на плечо, говорит:

— Берись за один конец!

На правый берег мы почему-то обязательно идем через мостик, перекинутый через узенькую, полувысохшую протоку. Мостик из двух-трех жердинок, зажатых кольями. Я ступаю на него первым, и вдруг рядом со мной из осошника вырывается утиное семейство. Матка взлетает, притворяется раненой, шлепунцы бегут от нас в озеро, скрытое в кустах. Их много — мелких озер. Километров на десять вдоль реки тянутся. Так и зовут эти места осошниками. Летом туда не скоро доберешься, зато весной…

Если есть где-нибудь утиное царство, так это наши осошники, когда весенняя вода хлынет через полой, лед пойдет вниз через Яму со страшной, казалось бы, все разрушающей силой, когда кусты ивняка будут видны из воды, а деревья затоплены вполроста, сюда слетаются тысячные стаи свиязей, шилохвости, чирков-трескунов, космарей, наконец красавцев голубанов, и весь калтус, как у нас зовут уремы, звенит от их голосов.

Охота, какая в это время охота! Жаль, сегодня я веду рассказ не об этом.

Идем по узкой тропинке, с обеих сторон которой растут лопухи, и, оглядываясь, вижу на няче, как у нас называют глинистые места, двойные следы. Одни поменьше других, громадных, словно высеченных на камне. Сворачиваем в просвет между кустами, расстилаем бредешок на траве, бросаем мешок с рыбой в кусты и присаживаемся около остожья, сложив руки на колени. Один стар, другой мал.

Тимофей развязывает узелок, расстилает на траве газету, вверху которой крупно читается «Все для фронта! Все для победы!». В узелке три картофелины, соль в спичечном коробке, два хлебца — картоха с соломой.

— Ешь! Я сейчас щербу сварю!

Я и хотел бы помочь старику, да глаз оторвать не могу от лежащего на газете. Пока Тимофей разжигает костер, я уплетаю вареную картоху за обе щеки, а хлебцы оставляю для щербы.

Солнце печет. Мокрые штанины тут же подсыхают. Засучив по локоть рукава нательной рубахи, старик налаживает таганок, подвешивает на него медный котелок, доставшийся нам, наверно, еще от прадедов. Вскоре вода закипает, и мы бросаем в нее окушков. Две кружки щербы — и как будто жизнь другой стала. Лежим на траве, запрокинув руки за головы, слушаем, как звенит песня лесного жаворонка. А он заливается.

— Война-то, между прочим, к концу подходит, парень. Наши до Берлина скоро дойдут. Батько твой вернется. Эх, и порыбачили мы с ним тут бывало.

В Дурном сколько рыбы водилось, в Уйте, а про Пелядиное и говорить нечего. Дурное-то зарастать стало, кто-то прокопай из него сделал. Дурак-мужик — один раз взял, а озеро испортил. Теперь попробуй зарыть этот прокопай, если вода напрямик пошла, через веретью весной напрямик хлещет, озеро песком засыпая, пожни руша. Да, побродили мы тут с твоим батьком. Бредешком-то в те времена тут никто не ловил.

Рос я у реки, на берегу которой всегда лежали опрокинутые набок лодки, сушились на вешалах сети, но жарких дней выпадает раз-два в лето, а вода в реке холодная, сиверок играет. При нем особенно в воду не полезешь. А отец, сколько помню, с Тимофеем из воды не вылазили, с ледохода до поздней осени «ползали» вдоль берега.

— И что они бродят чуть ли не голышом? — недоумевали соседи. — Мужики ведь, неводком бы… Аль погоды боятся?

Нет, не боялся Тимофей непогоды. Он просто любил эти закутки, курьи, напоминающие ему что-то из прошлого. Он никогда не рассказывал, откуда и как попал в наши края, но по говору был южанином, по характеру тоже.

В тот день, лежа в траве, он вдруг тихо произнес:

— Балаклава!

«Наверно, по радио слышал», — подумал я. В глазах старика стояли слезы. Его узловатые пальцы непроизвольно шевелились, словно сжимая что-то.

Тимофей появился у нас, когда меня еще на свете не было, не по своей воле, молодым. Он из перевезенцев. С ним связывали непонятное для нас, деревенских мальчишек, таинственное «контрабандист». Он мог бы пойти на фронт, был давно прощен, но годы ушли.

Жил Тимофей в маленькой халупе, поставленной рядом с домом жены. В довоенное время по субботам напивался и, сидя на пороге своей халупы, тренькал на балалайке, напевая:

Добрый по характеру, он ладил в деревне со всеми, ни на кого не держал камня за пазухой, и ему отвечали тем же. И сегодня не знаю, где он работал — то ли на кирпичном заводе гончаром, то ли рыбаком, то ли валенки катал в промкомбинате. За все брался, все у него в руках спорилось. И все с шуткой, с прибауткой. На всю жизнь мне так и запомнился этот старик — с бредешком на плече, тихо бредущий по берегу или сидящий на взгорке, высматривающий рыбку. Знал, где она скапливается, ох как знал — это я после понял.

В тот день старик открыл для меня Яму — озеро, тянущееся вдоль бора на целый километр. Из леса в него впадает две речушки, и одна выходит к Печоре. В большую воду мы добираемся сюда на лодках, через кусты, залитые до самых верхушек, поверх скрытого под водой моста, а летом по луговым тропинкам. Не место — загляденье. Черемуха кругом, рябина, смородина. Но, кажется, уже посвежело, жара спала. Я приподнимаюсь и гляжу на озеро. Вода рябит. Надо перебраться через ручей на другую веретью и надергать окунишек для ухи. Спешить мне сегодня некуда. Рюкзак на плечи, удилище в руку — и пошел. Теперь уже из-под моих сапог пузырится вода, от моих шагов потрескивают сучья. Узкая тропа ведет через сплошные кусты, на которых висят бревна, дверь с медной ручкой, лодка с изломанной кормой. Чего тут только не увидишь. Река-то весной вон как разливается, бор — на островок становится похожим.