Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

И ждала этого разговора Фатина, и боялась, зная нрав Финогена. Как-никак, а жена, на развод еще не подавали, хотя давно не живут вместе. И зачем он приехал? Нашел бы другую где. По-доброму, по-хорошему развелись бы. Жизни-то все равно не будет. И что за напасть такая: муж рядом, а ее к другому тянет, к непутевому, а у того семья. Но он чувствует это. Не зря заходит, не зря кепку в руках мнет. Сколько лет уже, а все жалко, что разминулись тогда, не сказали друг другу главного. Она ждала, а он не понял. Сказал бы — без свадьбы, супротив воли родных, его половиной стала бы, на край света бы за ним пошла. Быть бы вместе, а там хоть трава не расти. И сам не пошел на поклон, и за собой не позвал. А теперь еще забота — забрали его, срок дадут, говорят…

Всего ждала Фатина, но только не такого Финогена, каким он явился.

— Присесть-то можно? — спросил.

— Не чужой. Знаешь, куда шапку положить.

— Знать-то знаю, да на все твоя воля. Ну как?

— Чего об этом говорить. Я тебе давно сказала.

— Уезжаю я, Фатина. Утром. Попил, погулял, на тебя издали посмотрел и хватит.

— Спасибо, что не куражился.

— Не все же худым быть. Если отец варнак, то и сын тоже?

— Я тебе ничего не сказала…

— Сам вижу… Да белый свет без тебя не мил. Вместе бы, да не поедешь. На беду, знать, наша свадьба была.

— Я не печалюсь, а тебе чего? Послушай, Финоген. Добра тебе хочу: брось дурью маяться. Берись-ка за ум. Невеста найдется. Получше меня девки есть.

— Так, как порешили-то? — переспросил Егорыч, глядя на Фатину, которая молча сидела у окна.

— По-доброму. Плохая я ему жена. Другую ему надо.

— Слышал я ваш разговор. Хорошо, что ласково обошлась. Добром можно горы свернуть. Не получилось у вас что-то. Ни к чему друг друга мучить. Верно вы порешили.

— Боюсь, запьет он без меня. Вина на мне будет.

— Не бойся. Финоген упрям. Истый чалдон. Сказал: «Еще услышишь!» — так оно и будет. Я его знаю. Он чего-то про Федора баял?

— Да так… Донос-то Ипат в район послал. По злости. Делят они что-то между собой.

— А ты тут при чем? — старик испытующе, из-под бровей, глянул на Фатину.

Она смутилась, зябко поежилась, поправила сползший с плеча платок.

— Я-то? Не знаю.

— Все еще помнишь? Люб?

— Люб, дядя Ваня. Да что поделать.

— Дурьи головы. Сечь вас надо вместе с Пашкой. Одной вицей бы. Э… Люди! Все выгоды ищем. В ней ли счастье? — сказав это, старик осекся и, заметив, что Фатина вот-вот расплачется, положил на ее голову свою худую руку, погладил, как ребенка.

— Ну-ну! Еще с тобой возиться… Хватит нам и Пашки…

Фатина улыбнулась сквозь слезы.

— Ты думаешь, старик ничего не знает? Егорыч все подметит, хотя слова не скажет. Пугнул вас единова, когда вы… — старик усмехнулся, — целовались… Мне аж завидно стало, что годы ушли. Ненароком наткнулся… Знал бы, в сторону свернул…

— Это когда я платок под березой оставила?

— Во-во!.. Вспомнила!

— А мы-то бежали, перепугались. Злых-то языков много…

— Добрых людей больше, девонька.

Не знал Егорыч, что в этот вечер ему придется услышать еще одну исповедь. Когда Фатина ушла в телятник, Машенцев позвал друга.

— Подложи-ко подушку повыше. Хочу я тебе, Егорыч, одно слово сказать.

— Как будто не надоел еще? Ну, говори.

— Чую, хоть и поправляюсь, долго мне не протянуть. Дерево, если загниет, то долго не простоит. Погодки-то наши уже…

— Ну-ну, Пашка. Ты чего это? Нам еще с тобой невест искать надо, а ты… Гм! Тоже дружок называется.

— Слушай. Как брату скажу. Грех на мне лежит. Тяжкий грех. Невмоготу больше носить. Клавка-то не зря болтала. Есть в лесу крест… Своей рукой заменял не раз. Никифора-то Ипат убил!.. А мне бог судил к реке супротив их выйти в то время. Видел все… Перепугался я. Ипат меня тоже увидел. Пристращал, зарок взял молчать. А он, этот зарок, вон как обернулся. Один грех, видно, другой тянет. Принудил он, а то, говорит, на тебя заявлю, докажи потом, что не ты убивец. Уговор молчать свадьбой скрепили. И сам не знаю, как попутал меня варнак, чем улестил. Испужался я тогда больно, думал и впрямь засадит, а кому охота в тюрьму. От него всего жди, а с него как с гуся вода. Перед Фатиной я и на том свете буду в долгу. Не скинет с меня господь этого греха. Кому ее в дочери отдал… Осподи, прости меня, окаянного.

Ничего не сказал в эту минуту Вокуев. Дал дружку выговориться, боль свою излить. И только когда лесник, ожидая ответа, открыл глаза, промолвил, наконец:

— Догадывался я, Павел. Сколько передумал… В этом я не судья. Да и кому теперь нужно знать. Сколько лет прошло. Не поправишь того, что случилось. Мне сказал — и ладно. Фатине не проговорись: беда будет!

— Ты-то, Егорыч, простишь меня, грешного?

— Што я? Знал бы точно раньше, своими руками бы тебя… — Вокуев не договорил. — От страха и девке жизнь испоганил… А Никифор — мужик какой был. Гордец, баял, один все промышлял… Теперь нам с тобой, Пашка, нечего делить. В согласии я с тобой — собираться потихоньку надо. Да чтоб спокойно, с чистой душой, все, как есть, выложив.

Когда Фатина вернулась домой, старики сидели за столом, пили чай с малиной.

— Совсем полегчало, дядя? — обрадовалась она.

— Полегчало! — ответил за Машенцева Вокуев. — Совсем на поправку пошел. Теперь ты одна присмотришь за ним.

— Поживи, Егорыч, — сказал лесник.

— Рад бы, да фитили в реке, наверно, уже трещат от рыбы. Сколько дней не трёс… Ты гляди, Фатина, много-то ходить ему не давай. Знаю его, дурного. Дай волю — тут же дрова пилить начнет или за сеном поедет.

— Пригляжу…

— А ты, Пашка, слушайся. Она одна у тебя. Рассердится, худо будет. И я тебе тогда больше не дружок. Не болтай много — это тоже вредно для здоровья. Да иконы-то хоть занавеской прикрой. Сколько тебе говорил: «Выкинь их. Бог нам не подмога, а пережиток. Самим думать надо».

— Почтальон приехал. Федору, бает, статью приписывают. За лосей. Браконьер!.. — сказала Фатина.

— Какой из него браконьер?.. Напрасно кто-то воду мутит. Все утрясется, — успокоил ее Вокуев.

— Уехал? — поинтересовался он у Фатины как-то между делом.

— Утром. На мотоцикле.

— Про Финогена? — спросил Машенцев взглядом.

— Ы-гы! — незаметно от Фатины показал ему рукой из-под стола Вокуев.

— Доберется ли? Все форсит.

— Дорога плотная. Проедет. Куда путь-то направил?

— На буровую собирался. Там, говорит, люди, жизнь, а тут темнота.

— Подорожников-то положила?

— Какой ни есть, а мужик. По-доброму проводила. Жалковато его тоже.

Вокуев качнул головой.

Это лишь кажется, что зима длинна, а ударит март, и почувствуешь — весна на подходе. Утренники еще под тридцать, а в полдень — капель. Вот и глухарь начал чиркать по снегу кончиками крыльев, отправился пешком в сторону тока. Всегда так было и будет.