Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— Пойдем вон на тот носок! — слышу издалека мальчишеский голос и уже вижу их, бегущих по веретье в другой конец озера. Тонко чувствуют сорванцы. В том конце клев лучше. За ветром и не так жарко там. Окунь тень любит.

Останавливаюсь около большой раскидистой березы. Помню ее. Как-то во время охоты, весной, шел я по веретье с ружьем за плечами. Ружье взял по привычке. Дул резкий сиверок. Утка таилась где-то в лесу, на болотах. По берегам озера трещал намерзший за ночь ледок: вода резко спала, он обламывался. На Яме стоял лед, и мы не смогли проехать по забереге к излюбленному месту. Пришлось остаться в избушке, срубленной одним дедом-чудаком возле ручья, вытекающего из озера. Но лежать на топчанах надоело, и я решил прогуляться.

Из-под этой березы свечой поднялась птица и шлепнулась на лед. Я не сразу понял, что за утка. Острохвостка! Еще пролет не закончился, а она уже гнездо свила, на яйца села. Гнездо я тут же нашел — чаша из ветоши и шесть крупных зеленоватых с крапинками яиц. Чтобы не пугать птицу, я сделал вид, что не заметил гнезда, и свернул в сторону. Чуть позже, в разлив, видел выводок, а потом он куда-то исчез. Видимо, мать перевела малышей в более безопасное место. Озерков в кустах полно.

Вспоминаю теперь, а туман уже расходится; около избы, где живут колхозники, слышны голоса: на соседней веретье загремели конные грабли, где-то в стороне затарахтел трактор. А мне что надо? Что я потерял тут?

— Э-э-э! — доносится с другого берега. — Рыбак, подай лодку. Рядом с тобой, в кустах торчит. Перегнал кто-то и бросил.

Я спускаюсь к воде, отталкиваю спрятанную в кустах старую, отслужившую свой срок лодку и гребу кормовым веслом.

— Привет! А ты откуда взялся? — встречает меня друг юности и так жмет руку, что бледнею от боли.

— Мать приехал посмотреть.

— Дело. Стариков забывать нельзя.

Это Николай Бобрецов, на всю жизнь моряк, как он любит выражаться.

— А ты куда путь держишь?

— Мы тут мост через речушку строим, а я с утра решил в бор заглянуть, жердишек подсмотреть. Изгородь обветшала. Менять надо. А ты рыбалил?

— Захотелось ночь у костра провести. Воздух тут особенно чист.

— Да, у нас все не так, как в городе. Вода зубы ломит, травы пьянят, воздух молодым делает. А из нас уже песок начинает сыпаться. И когда молодость прошла? У меня уже Танька замуж вышла. Помнишь ее?

— Уже?

— Двадцать девке, пора…

А мне кажется Николай Ефтифеевич, как все зовут моего сверстника, все такой же, каким был на палубе «Большого охотника», бороздящего студеные воды Баренцева и Карского морей. Лишь форма не та. На Николае — старая телогрейка, подпоясанная широким ремнем, из-под которого торчит топорище. Он крепко сложен. Глаза бегают, словно выискивают что-то. Может, шутки свои он не выдумывает, а высматривает? На язык ему лучше не попадаться. Как бритва.

Столкнулся он как-то у магазина с одним соседом. Тот по случаю получки решил тихомолком от жены чарку-другую дернуть, но сил не рассчитал. Пока в райцентре гулял, в кармане ветер засвистел. Стоит мужик около сельмага, призадумался.

— Ты што тут столбом торчишь? — спросил Николай.

— Да… вот… случилось… Как домой идти?

— Эх ты, не умеешь водку пить, пей молоко. А баба… Ты на меня посмотри. Моя Марфута ни-ни… Мужики мы или нет? Ну, подожди, сейчас обернусь.

Вынес бутылку портвейна, распечатал. Присели на ступеньки сельмага. Вытянули ее из горлышка…

— А теперь запомни: ты — дурак. Иди домой и тверди: я дурак. Все будет в ладах.

Люди собрались, смеются, слушая, как он поучает соседа, переспрашивают, что случилось.

— Я ему говорю: дурак. Не верит. Подтвердите, люди добрые. Ведь верно — в деревне один такой.

И поверил сосед, повторил:

— Я — дурак!

Жена скалкой огрела, а потом толкнула на кровать: спи, дурак. И все обошлось как нельзя лучше. С той поры мужик в рот хмельного не берет.

Ходит Николай по деревне гоголем, грудь колесом, всегда напевает что-то веселое. Глянешь — нет счастливей человека. Жизнь его не раз ломала, да руки спасали. За что ни возьмется — все ладится. Мосты через ручьи — его рук дело. И мастером был, и десятником, и просто плотником. Кому дом срубить — к нему. Знают, что сделает — не подкопаешься…

…Мы отправились в бор. Мачтовые сосны нашли у соседнего болота.

— И жердей нарубил, и сосняк разредил, — сказал Николай. — Я еще билета не брал, завтра надо в лесхоз заглянуть, оформить.

Около реки затарахтел трактор.

— Нам лес с баржи тащит. Осталось настил сделать — и мост готов, хоть танки по нему пускай, старый-то вот-вот обвалится. А ездим больше не на лошадях, а на машинах. Пошли-ка к нам чай пить. Еще успеешь набродиться. День длинный.

Около нового моста через реку горел костер. Чай был готов. Выпили по кружке-другой. Перекурили, и мужики снова взялись за топоры. Как ловко ходят они в их руках, щепа ровная, одна к одной. Удар наискосок и удар вдоль бревна. Рубанка не требуется. Я любовался ими, заслушался перестуком и незаметно задремал. Они работали, а я спал на чьем-то плаще, и мне слышался перезвон горбуш в кустах, где когда-то прикоску сделал, снился вечерний туман, сам я, бегущий по росе, и голос отца: «Ведрие пало. Еще бы денька два, и отстрадались бы».

Открыл глаза и снова зажмурил — ветер донес с лугов хмельной аромат северного разнотравья. Над пожнями струились воздушные потоки. С вышины неслись трели жаворонков. Над озером парила скопа. Может быть, та, которую я лет пять назад видел? Ей сверху озеро до дна видно. Помню, в такой день шел по правому берегу и приостановился на краю косогора, около первых елок. Глянул на озеро и застыл в удивлении. Показалось на миг, что это и не озеро вовсе, а чаша, наполненная рыбой. И вся рыба шла в одном направлении — к солнцу.

Сколько разного случалось тут. Лет пять назад, когда я какое-то время работал в селе, приехал ко мне погостить старый друг Иван Кильдюшев. Он на телевидении был тогда, но куда бы ни залетел, всюду возил с собой в брезентовом чехле пару бамбуковых удочек, лески, набор различных крючков и блесен.

— Своди, — говорит, — на Яму. Грешно не побывать там. У меня времени лишь до вечера. К ночи в экспедицию попасть нужно. Вертолет пойдет.

Долго ли завести мотор и проехать какие-то десять километров? Мы моторы не уносим с берега домой. Никто их не трогает. Лишь от дождя порой парусиной накроешь. На озере я лодчонку держал. Пришли туда — через два наволока, две грязи, березовый колок, — глянул Иван с берега на Яму, и глаза у него заблестели, худощавое лицо покрылось румянцем, вся нескладная фигура словно выпрямилась, руки задрожали, когда начал удочки из чехла вытаскивать.

Жаркий день стоял. Пот по нашим лицам градом катился. Дышать, кажется, невозможно было. А на озере как фонтанчики били. Это плотва, подъязки гуляли, хватали, выпрыгивая из воды, крохотных бабочек-поденок, а те все летели и летели. И непонятно было, откуда они взялись. Никогда раньше я не видал их в таком множестве. Я сел за весла, Иван на корму, и лодка медленно поплыла по плесу.