Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Иду теперь по веретье и сам себя ловлю на том, что, разговаривая с другом детства, повторяю чьи-то строки:

На каких-то два года опоздали мы, чтоб вместе с отцами ходить в атаки, и с завистью слушаем тех, кто успел побывать на войне, пройти через ее пекло, хотя и сами давно отслужили свое на границах, отплавали в море, отлетали, числимся в запасе.

Минька после ухода Володи на фронт сильно изменился. Прекратились набеги его друзей на мальчишек соседней деревни, когда камушка на дороге не оставалось — все поверх голов летели на крыши, в окна, в калитки, попадая порой в чье-то лицо. Такие драки раньше не только среди мальчишек велись. Испокон веков славились ими наши мужики. В престольные праздники превращались в лохмотья рубахи из шелка, валялись в канавах новые галоши, не имея которых мужик считал себя плохим хозяином, вырывались колья изгородей, ломались о мужицкие спины сосновые жерди. Дикость чалдонских времен еще долго давала знать о себе.

Зимой сорок третьего, в морозные дни, мы, вооруженные дробовиками, караулили зимник, хотя не знали, для чего это нужно, вместе с женщинами, считая себя сильнее их. Через много лет стало известно, что немцы в районе Печоры пытались высадить десант с далеко идущими замыслами. Их затея провалилась. В этом же поселке увидел я тонкую, как сухая былинка, девочку, привезенную из осажденного Ленинграда, с которой позже ходил в вечернюю школу. В каждом доме принимали ее как свою, каждый мальчишка был готов сделать для нее, для нашей Жени, что угодно, лишь бы ей угодить. Уже в вечерней, в большой перерыв, спросил я однажды: «Кончится война, кем станешь, Женя?» — «Буду цветы выращивать, — сказала она. — Маме много-много насажу, разных-разных. Может, она еще жива?»

Мать Жени погибла в блокаду, а девочка давно закончила академию и стала цветоводом. Об этом она рассказала мне летним днем у парапета Невы, задумчиво глядя на освещенную ярким солнцем воду.

Детство, детство, никуда от тебя не уйти, и, если бы спросили меня сейчас, с чего началась жизнь, я ответил бы: «С начала войны». Мы взрослели тогда не по годам. Мы все измеряем законами памяти того времени.

Левый берег Ямы не похож на противоположный — боровой. Здесь простор чувствуется. Заросли тальника и черемухи прерываются узкими тропами, которые выводят в наволоки, к реке, в голубой простор. Вот и Березовый волок, где начинается крутой спуск к озеру, заросший тальником. Здесь сейчас поют камышовки, верещат на разные голоса дрозды-пересмешники. На сплошном зеленом фоне белеют стволы самого любимого русским человеком дерева. Березы зовут к себе, в тень. И я присел к одной из них, где еще сохранились остатки шалаша, сделанного когда-то моими руками, — ветки, связанные проволокой. Место это высокое, весной его не заливает. Сухо тут. Вот мы и построили когда-то шалаш, чтобы отдыхать после сидки на утиных перелетах.

В одну из ночей, еще не совсем прозрачных, как в июне, холодных, несколько неуютных, сидел я в караулке, держа ружье на коленях, и зябко ежился. Полушубка не взял с собой, а в телогрейке холодновато, и ноги в резиновых сапогах стыли. А утка не шла. Рассвет начинался. Манихи инеем покрылись, забереги тонким слоем льда. И я уже хотел было вернуться в шалаш, согреть чай, но лишь приподнялся, как замер от удивления. Вдоль озера, еще сплошь покрытого льдом, растянувшись на целый километр, молча летели птицы. Утки? Не похоже! А больше вроде некому. Когда же первые из них подлетели ближе, увидел — косачи. Их было не менее трехсот — четырехсот штук. Что заставило петухов менять место токовища, что толкнуло на такой, редкий в наших местах, перелет, я и теперь не понимаю, но эта ночь надолго запомнилась. И береза, под которой сижу, — тоже. Стоит выпасть первому снегу, как на ней, растущей выше других, сразу же появляются невесть откуда взявшиеся черныши. Качаются по утрам на тонких ветках, слетаются к ним другие. Сколько раз я по этому берегу на лыжах проходил, вспугивая куропаток, высматривая косачей, сколько раз возвращался домой уже затемно, когда на горизонте зажигались звезды, а в деревнях огни!

Август… Знойные дни, после которых можно ждать резкой перемены в погоде. И не заметишь, как начнет желтеть да осыпаться листва, на смородиннике останутся лишь тяжелее гроздья матово-черных ягод, а рябины вспыхнут ярким пламенем, возвещая, что пришла осень. В кустах трава остается некошеной, в рост человека, и, если сунуться туда под вечер, наверняка услышишь, как кто-то бежит впереди тебя, увидишь, как закачаются верхушки вейника. Это тетеревиные выводки. Они сейчас в травах прячутся, но как только ударят заморозки, начнут вылетать на опушку соснового бора.

Хорошо тут. И не так душно — с реки прохладой тянет. Но манит на левый берег, родней он. Может, потому, что там всего лишь одна тропка да узкая поженка, вместо громадных зародов — небольшие стожки в три-четыре промежутка. И я снова сажусь в лодку, опускаю весла в воду, плыву к ельнику. Там всего несколько деревьев — но каких! — в два обхвата.

Я когда-то уже был здесь.

Между елками в развилке — шест. На нем я сушил сети. На уровне плеча — большой сук, а на нем котелок. Никто не тронул. Справа, в кустах, лежат удочки, травой заросли. Удилища уже почернели от времени, крючки поржавели. А вот и блесенка, якорек которой я когда-то воткнул в кору елки и забыл. На каждом шагу, у каждого дерева — следы давних ночевок на этом огнище. И стол остался нетронутым. Я сделал его из дверей, выброшенных на пожню половодьем. Вокруг стола — скамейки. Кто-то оставил на нем новенькую кружку. В спешке, знать, забыл.

Я расставляю жерлицы и разжигаю костер. Пока греется чайник, брожу по веретье. Жара спадает. Ветерок с реки подул. В маленьких озерках начинают перекликаться утки. Время кормежки приходит. Много выводков тут, в этих озерках, заросших осокой.

Как-то в ясный июльский день вышел я на опушку бора, вдоль которой тянется от озерка к озерку виска, и услышал всплеск. «Кто там?» — подумалось. Подошел незаметно к большой дуплистой осине и тут же остановился. Гнездо гоголя в дупле было, и матка в этот вечер решила, что хватит мальцам в полутьме сидеть, пора им на простор, на зелень выбираться, и вытолкнула их одного за другим из гнезда. Утята поначалу растерялись, но мать уже плескалась на воде и призывно крякала, сзывая их. Чудно все устроено в природе — такие крохи тут же заперебирали лапками по воде, словно давно этим занимались. Я смотрел на них, пока выводок не скрылся в осошнике.

Возвратясь к елкам, вижу, как одна из веток, за которую привязаны жерлицы, гнется из стороны в сторону.