Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Вокруг нас играла рыба, но поплавки оставались неподвижными. Напрасно старался Иван закинуть удочку в середину стаи — плотва тут же отошла в сторону. И это — на озере, где я ловил с ранней весны и до поздней осени, когда уже хлопья снега кружились в воздухе!

В этот день я чувствовал себя неловко, старался обнадежить друга, что, знать, время клева еще не подошло, но его не обманешь. Сам понял: не жди в этот день удачи.

— Кошениной на лугах пахнет, — сказал Иван, сдвинув на затылок шляпу и поправляя очки.

Долго мы сидели тогда, вспоминая прежние встречи, разные случаи на рыбалках, уловистые места.

— Не огорчайся. Сам вижу — рыбное озеро. Давно таких не видал. Ближе к ночи окунь будет брать, но нам возвращаться пора. Мы еще с тобой сюда вернемся. В стогу поспим. Верно?..

Чей-то голос окликнул меня. Николай, воткнув топор в бревно, подсел рядом, протянул мне пачку папирос.

— Мастер же ты спать, — усмехнулся он. — На такой жаре! В тень бы прилег. — И повел разговор о городской жизни, дотошно расспрашивая, что да как, да почему. Я неторопливо отвечал, а сам смотрел на строящийся мост и думал о ребятишках, которые скоро прибегут сюда, чтобы прямо с него, под самый нос сплывающих вниз по течению сорожек, закидывать червячка и вытаскивать серебристую с крупной чешуей и красными ободками у глаз рыбку. И мы так делали.

— Плывет рыбешка-то?

— Попадается на глаза. Правда, меньше, чем раньше, но есть все же. Были уже тут ухорезы.

— Когда?

— Когда мы жерди в бору высматривали.

— Я их видел. Ночевал у одного костра.

— Слушай, — спросил Николай, — а где твой приятель, смешной такой, в очках, худючий, как глиста. Помнишь, приезжал? Еще на первый вертолет опоздал, все руками с досады разводил.

— Кильдюшев? Он далеко теперь. С телевидения ушел в рыбоохрану, а потом в горы забрался начальником метеостанции. Завидное место выбрал мужик. Пишет, на Верхнем Щугоре хариус отменный водится и дичи полно. Выйду, говорит, утром из домика, гляну в сторону солнца — Азия, повернусь в другую — Европа. Рядом со станцией — столб с двумя надписями. Присяду около него — голова в одной части света, а ноги в другой. Чем не Гулливер? А вокруг — Урал. Красотища!

— Видно было по нему, что не горожанин.

— Он же лет двадцать топографом проработал. Весь Север шагами измерил.

— Вот оно што. То-то его в глушь потянуло.

— У нас конец лета, а там снегопад вовсю…

Сидим, разговариваем, а меня уже что-то снова к Яме потянуло, словно должен встретиться там с мальчишкой, который тут босиком бегал, подвернув штаны по колено.

— Ну я, наверно, пойду.

— Иди, иди, — буркнул Николай и снова принялся стучать топором по бревну, полетела в разные стороны белая щепа, запахло сосновой смолкой.

Когда лучи солнца скользят вдоль озера, о рыбалке и думать нечего: клева не будет. Зная это, я оставил удочку около раскидистой черемухи, пошел бродить по веретье. Воспоминания детства, вновь нахлынули на меня. Когда увидел в заречье крыши деревушки Полушино, сердце екнуло и словно остановилось. Показалось, что слышу, как, свесив ноги с крутого обрыва, болтая ими и вырезая из ивнякового прута свистульку, Володя Поташов поет:

Он был несколько старше нас. Рос без родителей. Бабка-староверка воспитывала его по домостроевскому укладу. Но и жалела по-своему. Не обижала. Он отвечал ей тем же.

В ситцевой рубахе с распахнутым воротом, подпоясанной шерстяным плетеным пояском, вечно взлохмаченный, озорно подмигивая, задирая девчонок, вразвалку ходил он по пыльной деревенской улице с горки на горку, окруженный ватагой мальчишек. Нравилось ему верховодить… И всегда придумает что-нибудь: то лодку достанет — и на остров махнем, то у соседа старое ружье, сделанное из винтовки дореволюционного образца, на ночь выпросит — за утками по озерам бродим. Мы были готовы слушать его, сделать все, что он прикажет. Даже Минька Санжаровский, сорвиголова, первый забияка и драчун по всей округе, живший на авиабазе, не смел перечить ему и обхаживал нашего атамана со всех сторон, за комиссара у него был. С ними мы стали своими на авиабазе, с которой была проложена первая линия за Полярный круг, где теперь выросла Воркута. Давно нет «Шаврушек», на которых катал нас отец Миньки, полярный летчик. Самолеты в то время были в наших местах диковинкой, а тут еще с лодкой, на воду садятся.

Мы и сами мечтали стать пилотами, примеряли Минькин меховой шлем, который он таскал зимой и летом, хотя сам мог только глядеть на самолеты — хром был с детства. Где он сейчас? Может, инженером стал этот сорвиголова? Не знавший равных по удали, он однажды плакал навзрыд, и я запомнил эти слезы на всю жизнь. Мы сидели на крыше холодильника и наблюдали всей оравой, как, делая второй круг, шла на посадку «Шаврушка». Метеослужба была поставлена тогда плохо, прогнозы часто не оправдывались, радио на борту не имелось, и в чем-то просчитались в тот раз авиаторы. Когда они подлетали к базе, снизу ударил крутой ветер, забелели волны. Но выхода не было. Бензин, как нам после объясняли, был на исходе: хочешь не хочешь — садись. Мы не чувствовали приближения беды, радовались, видя, как стремительно идет машина на посадку… И — мелькнул хвост перевернутой через нос машины… В нее ударила волна, все скрылось под водой. Не сказав ни слова, мы кинулись к берегу, куда уже бежали люди, а потом несколько дней, забыв обо всем, бродили по галечнику, подбирая обломки разбитого самолета.

Сама жизнь заставила нас понять: летать — это не просто видеть небо, держать руками штурвал. Это — постоянный риск, готовность в любую минуту встретиться лицом к лицу с «косой». Теперь, конечно, не те времена, но суть профессии летуна не изменилась.

Теперь-то я знаю, что Володя не плохому учил, хорошего мы от него переняли немало, только вот песню его забыть не могу, и когда соберемся порой с друзьями, круг которых с годами становится все реже — разъехались по разным сторонам, многих уже не стало, — обязательно кто-нибудь скажет: «Давайте споем Володькину». Вспомним, как он нас в чапаевцы возвел, трещотки всем понаделал, из досок винтовки выстрогал, кричать «ура!» научил. Сколько мы побродили с ним по лесам, в снегах за околицей деревни, сколько набегов сделали на репное поле, хотя брали там лишь по одной репе. «Мародеров не потерплю! — приказным тоном заявил наш командир. — Мирное население обижать?! Да за это «к стенке». Комиссар, прихрамывая на «раненую» ногу, бежал рядом с ним, следя за нами бешено сверкающими глазами, надвинув на лоб свой летный шлем.

Кем бы стал после наш атаман? Учителем, скорей всего. А может, собирателем старины. Песен он знал много. У бабки перенял любовь к ним. И пел их самозабвенно. Не довелось ему стать ни тем, ни другим. В семнадцать добровольцем ушел на фронт, и вскоре бабка похоронку получила. Она всего на месяц пережила внука. Домик их сгнил и после войны был раскидан кем-то на дрова, что в те времена случалось часто.