Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Изба, стоящая на речном крёже, была до потолка забита снегом, давно никто не бывал на этом берегу. Вьюги сбили входную дверь с петель, открыли в комнату доступ всем семи ветрам. А может, это ушкуи постарались? Изредка они забредают сюда.

Пришлось ставить чум.

— Зимний не надо. Летний ставьте, — сказал Прока Лагей. — Тепло идет.

Чум — древнее жилище охотника и оленевода. Двадцать шестов, поставленных конусом и связанных вверху крепким ремнем. На них навешено старое полотнище из оленьих шкур, шерсть с которою давно облезла. Зимой ставят шестов вдвое больше и два покрытия делают — одно мехом внутрь, другое — наружу. Внутри чума два шеста с перекладиной на высоте плеч, куда навешивают котел или чайник, лист железа, на котором разводят костер, гладко выструганные доски вокруг очага, на которых разбросаны оленьи шкуры, сбоку отверстия для входа.

— Царское жилье! — развел руками Кирик. Он сразу же, как только разгорелся очаг, принялся что-то пилить, стругать — ни минуты не мог посидеть без дела.

Олени разбрелись по тундре в поисках ягеля… Снег был тверд, но на их счастье около сопок его уже сдуло ветром. Этот сухой, белый лишайник в тундре для них значит больше, чем сочные, густые травостои Вологодчины или Прикамья для коров.

— Кушай! Шибко вкусно! — говорил старшему группы проводник. — Здоровым будешь. Меня вспоминать будешь. — Он ловко отрезал кончиком ножа, чуть не касаясь острием своих губ, тонкие ломтики парной оленины.

Но начальник не оценил этого кушанья и сказал Кирику: «Суп сварить надо да шашлычок сделать, дров-то вон сколько. Хоть этим обеспечены вдоволь».

Прока Лагей, утерев тыльной стороной ладони губы, крякнул, прокашлялся и подвинул к себе деревянную ступку, насыпал в нее махорки, каких-то корешков добавил, что за пазухой всегда держал, побрызгал эту смесь водой, растер ее в порошок и начал сушить возле огня.

— Шибко карош макорка! Нюкать надо!

— Один-то доберешься? — спросил его утром ихтиолог.

— Нарты легкие, шибко карошо олешки побегут. Скажу там: сё порядке, бот по весне посылать надо, людей много надо, хлеба, муки надо — рыбы много будет, зверя много.

Иван, выглянув в это время из чума, увидел приближающиеся к ним со стороны моря черные точки. Вскоре он понял: оленьи упряжки.

— Оленщики! — закричал он.

— Окотники! — спокойно ответил Прока Лагей. — На Зеленце зимовали. Ледковы: братья, мать, баба.

— Мы весну по льду обогнать хотели, а они от нее на твердую землю бегут. Каков-то промысел? — И старший добавил: — Ставьте, ребята, чай. Гостей встретить надо.

Вскоре семья Ледковых расселась около очага. Женщины — одна старая, по лицу которой трудно было угадать ее возраст, настолько оно было изрезано глубокими морщинами, вторая — полнолицая, с черными, как воронье крыло, волосами, в праздничной панице, расписанной бисером (и когда успела нарядиться), молчали, потягивая душистый чай с мелкими кусочками сахара вприкуску.

— Худо промышляли, — ответил старший на общий вопрос. — Зверя мало добыли.

Оказалось, у них были малокалиберные винтовки, непригодные для охоты на нерп. Слишком часто уходил зверь, особенно морские зайцы. Карабины бы для такого промысла. А песца на острове не оказалось: стороной его обошел. Рыбой братья занимаются только летом, да и то мало. Наловить можно — вывезти не могут. Бочек нет. Волков да чаек семгой кормить не гоже. А красная рыба и тут есть. Раньше лавливали вместе с русскими рыбаками. Осенью видели — в лед много сайки вмерзло, и наваги тоже. Штормами, наверно, ее в полосу прибоя накидало. Может, и поздней льдом прижало, его ломало не раз. Зимой выезжали на коренной берег, в мае полдюжины морских зайцев взяли.

Ледковы, как было принято тогда, брали от зайца только шкуру, тушу оставляли на льду. Из шкуры этого крупного морского зверя делают ремни для оленьей упряжки, подошвы для бахил — рыбацких сапог с прошитой подошвой — и тобоков из нерпичьей кожи — непромокаемых, легких, удобных в ходьбе, во много раз легче и теплей и долговечней кирзовых сапог, которыми снабжал рыбаков комбинат.

— Сколько лишнего груза носишь! — сказал ихтиологу старший Ледков, прикуривая папиросу, взятую из протянутого ему портсигара. — Сапоги хорошо, а тобоки лучше.

В этот раз, правда, братья оставили на острове, обложив камнями, сало. Надеются: после вскрытия пролива туда зайдет бот и заберет добычу, ведь с каждого зверя до шести пудов снимали, а нет, так для приманки песцам годится.

Слушал их Иван и вспоминал отца, который часто и много рассказывал о побережье, особенно о последней поездке, когда на Зеленце избу для охотников ставили, года за два до войны.

— Тундра, — говаривал отец, — похожа на склад. Тут тебе и рыба, и мясо, и пушнина. Что хочешь бери. Да рук не хватает! На вас, Иванко, надея…

Сколько людей раньше становились таким образом засельщиками. Одних завозил бот, с палубы которого они спускались в карбасы с женами и детьми, спокойно высаживались на безлюдный берег и принимались рубить из плавника жилье, а через год выяснялось, что места эти отменно богаты к зверем и рыбой. К первой избе пристраивалась другая, бочком-бочком прилаживалась третья, и, смотришь, уже название поселка появилось.

Носовая, Красное, Кареговка, Нельмин Нос, Черная — все они с этого начинались — с риска, надежды, которую носили в себе те, кто первым отважился провести лютую зиму в незнакомых, забытых богом местах.

И как бы я ни жил, где бы ни был, всегда буду помнить Зеленый мыс, волны, бьющие по ночам о гранитные скалы, рассказы старого Ванюты, друга Проню, который, как оказалось, живет теперь неподалеку от нас (по северным масштабам) — в Хорейвере. Вот только свидеться не удалось: как ни прилечу, его все нет дома. Семья у него — целый колхоз. Один карапуз на грудь себе отцовскую «За трудовую доблесть» прицепил, второй материнской «Славой I степени» хвалится, а дочурка в сторонке доктором себя воображает: «Что болить?» — спрашивает. И про доктора нашего при этом вспомнили. След ее недавно отыскался. Совсем неподалеку — в Казахстане. Вон куда занесло Нину. Вон куда звезда моей бродячей юности закатилась. И не знал бы даже, когда бы не случайная встреча в Москве. Сидели как-то с приятелем за круглым столом, стук раздался. — «Входите!»

— Дедков? Ты откуда взялся?

— А вы?.. Тебе привет от Нины. Вчера в ГУМе встретил.

— Здесь?

— Уехала. Не догонишь, и надо ли… А я тут по делам. Мы с вами где-то встречались, кажется?

— На побережье, где поклоняются треске!..

С грустью, напоминающей прозрачную легкую дымку, я вспоминаю те годы, когда поэта Ледкова и в проекте еще не было, а вместо его песен над тундрой разносилось: «Олешки бегут — хорошо. Гуси летят — хорошо. Весна пришла к нам — хорошо» — и так пока не кончится дорога. Помню, но и на полати залезать, как положено дедам, еще рановато, и северные льготы не соблазнят — не везде еще побывал, не на каждую сопку поднимался, а с каждой из них мир по-разному виден. У Вашуткиных озер мне всегда слышится девичий смех, цокот оленьих копыт по насту, у Зеленого мыса — весенний поклик лебедей, облетающих места гнездований, а у подножий Пай-хоя — голос женщины, напевающей колыбельную девочке, которая давно стала взрослой, в чертах лица которой и в характере есть что-то и мое — того, молодого. Память у сердца такова, что видишь не просто дали, а и то, о чем думаешь, вспоминаешь, к чему рвешься, смешивая и время и расстояния…