Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Никакой ворон надо мной не кружил, нечего было ему делать там, где появлялись мы, и в село прийти с огненной лисицей за плечами я не рвался — некому было дарить ее, но вот поди же: застряли в голове Лешины строчки, когда он еще министром культуры сельского масштаба был, Красным чумом заведовал. Стоит загудеть мотору, как мне слышится:

Как известно, все новое начинается с колышка. Сколько их, таких колышков, вбил в землю Сибирцев. Сколько дырок в земле понаделал, пока стал начальником первой нефтегазоразведочной, видным инженером. Впрочем, бывая на буровых, он никого не делил по должностям, понимая, что каждый из них делает свое дело, отвечает за него и если что-то проглядят, значит, все работали не так, как надо. Лишь в исключительных случаях он говорил:

— Переместим. На новую точку Лихоносова надо ставить. Некого больше.

Знаменитый бурмастер Иван Лихоносов, Герой Труда, лет тридцать назад ставший поисковиком, он же закладывал и «Саук-1».

Нелегкий характер у этого человека, трудно с ним сработаться, но вот уже сколько лет сопутствует ему удача. Как будто чувствует он, какая именно скважина даст нефть или газ. Ему бы в молодости инженером-нефтяником стать, а пришлось в офицерской форме ходить, ротой командовать, нательные рубахи на бинты располосовывать. Вместе со всеми давал салюты а Берлине, удивляясь тишине, какая наступила после многих дней беспрерывной канонады и бомбежек, кровавых схваток за каждый перекресток разбитых войной городов, за каждый дом, угол, чердак. Он-то знает, что такое пядь земли.

Не удалось, правда, Ивану Лихоносову поднять флаг над рейхстагом или имперской канцелярией, это другие сделали, но свою подпись на серой стене он оставил на века, чтобы тем же вечером, окинув взглядом вереницу голодных немецких детей, сказать сослуживцам: «Покормить надо. Они ни при чем». И солдаты понимали его, потерявшего родителей, семью в одной из белорусских деревушек, дотла сожженных оккупантами, старались не бередить кровоточащих ран командира. Немного времени прошло, а старший лейтенант Лихоносов уже ехал эшелоном на Восток для последнего броска. Немного времени потребовалось и на разгром Квантунской армии, но друзей Иван оставил там немало. Двое суток их батальон, штурмом захватив причалы Сейсина, держал порт в своих руках, не давая окруженным самураям вырваться из города и не пропуская шедшую им с моря подмогу. Выстояли. Заставили поднять белый флаг. Третий орден Славы ему генерал на грудь там же, на месте боя прицепил, и не за тот бой, а за старый, сам представлял тогда сержанта. Прицепил и добавил: «Новый жди! Заслужил!»

Закончилась и эта война, а ехать некуда. Все пожитки — офицерская шинель да небольшой чемоданчик. Встретил как-то в портовом ресторанчике фронтового друга, уже демобилизованного (в то время все быстро делалось), наслушался его рассказов о нефтяниках и подал заявление на бурильщика, на курсы. Первую скважину закладывал на Сахалине, а потом «пошла писать губерния», как он говорит, — Сибирь, Поволжье, Коми, теперь уже черту Ненецкого округа перешагнули, уже на побережье вышли, а кое-кто и на островах «кукует».

Всякое было в эти годы, но в одном Лихоносов не ошибся: буровая — как корабль, высаживающий десант, бурение скважины для него — как атака. Он привык верить геологам, а они ему. Знали, что чистый песочек Лихоносов за скальный грунт не выдаст, лишнюю сотню метров проходки не припишет бригаде, а в график уложится.

В условиях тундры такие люди и нужны: упрямые, знающие свое дело, не поддающиеся унынию, собственное мнение имеющие.

Как ни прикидывал начальник, а получалось: на устье Грешной надо перебросить Лихоносова. Тяжело там будет. В коллективе люди разные. Одни после учебы направлены, другие с разнорабочих начинали, вместе с экспедицией чуть ли не весь печорский Север прошли, третьих жизнь обломала — и кинулись в тундру для «спасения души». Побережье — это не тайга. К нему привыкнуть надо. Здесь ни березовых рощ, ни кедрачей, ни великанов лиственниц, ни сосновых боров — плоская, голая равнина, покрытая снегом да поблескивающая два месяца в году глазами озер. Взгляду не на чем остановиться, серое небо давит плечи, сырые туманы дышать полной грудью не дают. Крепкая рука тут потребуется, строгий отцовский присмотр. Только согласится ли? Недавно вернулся Лихоносов из Москвы, с актива передовиков нефтегазразведки. В чести там был. После министра ему слово предоставили. Что хотел сказать — сказал, а потом… И надо же было кому-то из работников главка сунуться в эту историю. Все бы хорошо обошлось, да в последний день совещания Лихоносов в зал не явился, в экспедицию к сроку не вернулся, в управление «Нефтегаз» даже не заглянул, а там ему чествование готовили по случаю вручения ордена, изъявили желание послушать, что Герой Труда скажет, чему научит. «Зазнался! — послышались голоса. — Товарищей не узнает. Опытом поделиться не хочет». Знает Сибирцев, как смотрит Иван Лихоносов на всякие там чествования, хотя, если говорят о других, то поддерживает, первым спешит виновника такого торжества поздравить. Три года он не выезжал в большие города, не брал отпуска и когда вернулся из Москвы на буровую, то сказал Сибирцеву:

— Простите, Владимир Иванович. Помощник у меня кремень, давно пора на самостоятельную его выдвигать. Медведев! Умеет ворочать. Фамилии тоже неспроста людям даются. А там… там я друзей встретил, вспомнили сколько, словно вахтенный журнал перелистали. Друг друга испытывали — так ли живем, как надо, есть ли еще порох в пороховницах. Теперь снова три года никуда. Слово дал — большую нефть найти. Сроки-то у нас малые, время жмет. А там… там я на аэродром не совсем здоровым пришел. Что бы коньячку прихватить и ничего бы не случилось, не было бы, а то наговорили тут…

Что мог ответить ему начальник экспедиции, знавший его, как себя и даже немножко лучше, глядя на осунувшееся лицо мастера с темными полукружьями около глаз, с еще не исчезнувшей болью фронтовой молодости, с тоской по дому, который лишь снится, — если и сам бывает в семье неделю в месяц. Дети уже взрослыми стали, а отец — все как гость. Глядел на мастера, а думал о своих. Жена и дочь в Ухте, что давно и по праву столицей северных нефтяников зовется, в городе, который как цветок распустился в укрытых от сиверка распадках, а вокруг — лесные увалы. Посмотришь, как всходит над ними солнце, и невольно вздохнешь: «Ух, ты!»

Второй год базируется экспедиция в городке, до этого известном лишь своими бурыми углями, спрос на которые из года в год падает, с просевшими по окна одноэтажными домиками первых его жителей — лавы под городом прошли, улицами, где летом зеленеют березки, рябины, цветет черемуха. Забываешь, что находишься в Приуралье, а не где-нибудь в Сочи. Если вздумал отдохнуть, то спеши в парк, разбитый на острове, или на пляж — у плотины, над которой мост взметнулся через речку, да пораньше, а то и присесть негде будет. Перевезти бы сюда семью, но дочь учится в институте, жена, в прошлом филолог, кем только не работала, кочуя с ним, пока не заявила: «Все! Ставлю точку». Теперь преподает в том же индустриальном, где и дочь учится. Срывать их с места не хочется. Можно было, правда, в управление перейти. Руководящую должность предлагали, но что ему делать там, — ему, который всю жизнь только тем и занимался, что переезжал с места на место, обосновывал базы, вел разведку. Нет, кабинетная работа не для него. Понимает: она не меньше практической значит, там люди с ясной головой нужны, умеющие анализировать полученные из полевых партий данные, но что делать, если так устроен. Неделю в городе не пробудет, как уже от телефона не отходит, по ночам уснуть не может: слышит, дизеля на буровых гудят, рвется туда. Он вообще-то не курит, а в городской квартире пепельница всегда по краям окурками набита. И как только жена его не бросила. Звонит по ночам. Любит? За что? «Муж дома редко бывает, не надоест, не наскучит. — Сибирцев усмехнулся. — Дурь в голову лезет, а ведь скоро Хорейвер должен быть…»