Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Да, вертолет уже приближался к буровой. Командир его, не отрывая руки от штурвала, кивнул второму пилоту: «Идем на посадку». Дали круг. Из балко́в, похожих сверху на спичечные коробки, выскочили люди. Машина как бы повисла в воздухе, скрылась в туче поднятой винтами снежной пыли и — коснулась колесами бревенчатого наката площадки.

Не успел начальник экспедиции подойти к буровикам, как подбежал мастер, размахивай радиограммой, зажатой в руке:

— ЧП, Владимир Иванович. На «Саук-1». Врач нужен. Немедля.

Прочитав радиограмму, Сибирцев спросил командира вертолета: «Долетим без заправки до Первой?»

— Спокойно, — ответил пилот, — а там дольем горючего.

— Тогда на «Саук-1». Там беда.

…Из полусотни человек, работающих на буровой, каждый второй — охотник. Есть где побродить с ружьем за плечами — вдоль реки узкой полосой тянутся ельники, за ними болота, или «тундры», как называют их местные жители, где можно встретить глухаря и лису, куропатку и сохатого, рябчика и песца. Кое-кто не только душу тешит, но и неплохо подзарабатывает на этом деле, внося разнообразие в меню столовых. Но как ни старались на базе, а нет-нет да кто-нибудь из молодых снова отличится. Ну что, скажем, потянуло Егора Попова, дизелиста, первую весну встречающего в тундре, бегать за куропатками по насту. Их тут больше, чем воробьев на городских улицах. Зимой силки ставили вместе с промысловиками, десятками приносили ежедневно, но охота давно запрещена, белая куропатка движется на север, холода ее придержали в лесах. Увидел Егор громадную стаю и схватил новенькую, еще неопробованную двустволку, побежал к зарослям ивняка. Первым же выстрелом подбил двух. Одна побежала в полузасыпанные снегом кусты. Парень погнался за ней, пытаясь схватить рукой, забыв о ружье, и по грудь провалился в снег, упал, беспомощно раскинув руки. Он даже не понял, что случилось, не почувствовал боли в боку, пока не увидел бурое пятно, расплывающееся на глазах, и не потерял сознание. Подвел самодельный охотничий нож, засунутый под ремень, перетягивающий телогрейку. При падении он по рукоятку воткнулся парню под ребро. Пока спохватились на базе, что это, мол, так долго не возвращается охотник, не вышли на поиски, не заметили неподвижную фигуру, лежащую на снегу, — Попов истекал кровью. Везти в город на вездеходе не решились. Кое-как сделали перевязку и кинулись на радиостанцию.

Случай был не из частых. Жизнь молодого парня висела на волоске, хорошего парня, за которым, может, всего один грех и имелся — необузданная страсть охотиться, когда угодно и за чем угодно.

«Кто поверит, — думал Сибирцев, — что сам напоролся на нож, не подрался с кем-нибудь, хотя спиртное на буровые давным-давно не завозят, а драки только при пьянках бывают… Докажи теперь. Да и останется ли в живых горе-охотник. Эх, молодость, молодость. Следов-то на насте не остается. И надо же. А дизелист какой», — ему не хотелось думать, что помочь уже ничем нельзя, но тревожился, насколько тяжело ранен парень. Это мог определить лишь врач.

Погода начинает портиться. Если же не забрать раненого, то врач из города может не прилететь. Куропатка перед вылетом вертолета из Хорейвера на березах кормилась. К пурге это.

…Вертолет возвращается в «Саук-1», а нам пора на какое-то время снова вернуться в давний сорок второй, к аргишу, что медленно тянется по льду губы, к зуйку, что давным-давно считается одним из опытнейших рыбаков студеного побережья, знатоком его, у которого в каждом поселке, в каждом стойбище то друзья до гроба, то родня, а все вместе — свояки.

…Аргиш медленно тянулся по льду губы. Лед был крепким, гладким. Чуть поскрипывая полозьями, нарты переваливались через заметенные снегом торосья, но чем дальше, тем становилось хуже. Осенью здесь проходило сжатие льдов и все чаще перед нашими путниками вставали стены из сплошных выступов, похожих на противотанковые надолбы, виденные перед отъездом на страницах газет. Их приходилось или объезжать далеко стороной, или переползать, подталкивая и придерживая нарты руками. На горизонте белели перистые облака, справа вершины сопок — и ни дымка. Оленьи стада еще не подошли к побережью.

Иван, ехавший в середине аргиша, рассказывал очкастому ихтиологу про то, как его дед учился грамоте.

— Приедем домой из школы-интерната — пристанет к нам: учи да учи. Мусолит химический карандаш по утрам до того, что губы синими станут, щеки пятнами покроются. Печатными буквами всю страницу из тетради в клетку испишет, а они, как утки от худого охотника, в разные стороны разлетаются. Напишет слово, прочитает по слогам, а отец рядом сидит, смеется, бороду рукой теребит. Отец с оленями на войну ушел: пастухи да триста оленей. На Архангельск, а оттуда прямо на фронт. Не пишет что-то. А дед прошлой зимой помер. Когда я только учился танзей [10] Танзей — аркан (ненец.) . кидать, он все спорил с дядьями, наперегонки с ними бегал. Не с ними, а их упряжками! Эту, как ее, стометровку быстрей оленей пробегал. И на медведя с ножом ходил, вырубит длинный шест, привяжет к нему охотничий нож, а утром шкуру в чум тянет.

— Сам-то как учишься? — лукаво спросил ихтиолог.

— Я-то? Да по-всякому. Поначалу, когда в интернат привезли, не понравилось мне там. В деревянном чуме душно, и кормят худо — абурдать нечего, и за олешками не побегаешь. В чум тянуло. За зиму два раза бегал. Второй раз две недели искали, пока голод не прижал — не выходил, куропатками питался — лук у меня был с собой, да не стало их, спал в куропаточьем чуме.

— Где?

— В куропаточьем чуме. Ну, как куропать — в ямке под снегом. Там тепло, никакой ветер не берет. Пока не вернулся в поселок, не могли найти, а я видел упряжки, знал, что меня ищут, и, как песец, хоронился в застругах. Второй раз еще и капкан прихватил, четырех песцов поймал, а куропаток для еды сколько. Потом отец с матерью стали часто навещать, на зимние каникулы в чум брали и пообвык. Татка хотел, чтобы я учился, шибко ученым стал, по-всякому уговаривал, даже ремнем, а он у него тяжел — с медной бляхой. Раза два остегнет и закричишь: «Не буду больше, не буду».

— Да, ты на меня похож, — засмеялся Виктор, едущий рядом, злой на окружного военкома за то, что тот его вместо фронта в тундру направил. Виктору уже двадцать исполнилось. Глаз у него шустрый, руки сноровистые, снайпером бы ему стать.

С трудом, но суток через пять они добрались до устья Грешной, утопив при переходе через забереги одни нарты. Оленей удалось спасти, обрезав постромки, а нарты ушли под лед, быстро течением затянуло. Было жаль лодку, часть боеприпасов, но приходилось терпеть. Виктор, ехавший с этой упряжкой, тоже искупался в ледяной воде, но, к счастью, все обошлось благополучно.