Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

…В мае голодного сорок второго медленно двигался по бугристой тундре олений аргиш [8] Обоз (ненец.) . . Еще накануне казалось, что солнце стремится совладать с холодами, путь предстоит, хотя и не близкий, но обычный. Снега ярко блестели под солнцем, из полузаметенной ими еры взлетали куропатки. Птицы еще не сбросили меховых «штанов», но уже приоделись для брачного пира в пестрый наряд, и только рулевые перья хвоста, окрашенные в черный цвет, выдавали их. Олени легко тянули тяжелогруженые нарты по твердому насту. Трое рабочих, ихтиолог за старшего да ясовей — вот и вся экспедиция.

На нартах, прочно увязанные веревкой-травянкой, лежали сети, кухонная утварь, инструменты — топоры, пилы, пешни, без которых на новом месте как без рук, скудный запас продуктов. Даже туристы отправляются теперь в путь куда лучше снаряженные, чем эти, ехавшие по тундре люди, среди которых равным считался мальчишка лет тринадцати, Ваня Мартюшев. Низкие берега с зарослями ивняка и карликовой березы, перемежающиеся холмами, были привычны его глазу: вырос в тундре.

Много лет спустя он скажет:

— Сколько отец на побережье изб понастроил, каждую весну на новое место выезжал плотничать, а пожить ему, пожалуй, ни в одной не довелось.

Прока Лагей уверенно вел аргиш вдоль побережья на восток. Худющий, в чем душа держится, с постоянно слезившимися глазами, с табакеркой в руке, то и дело подносящий пальцы к носу, славился старик оленевод как лучший проводник Большой Земли. Куда и кого только не возил он на своих олешках. Вертолетов в то время еще не было, о них даже не мечтали.

Еще накануне они радовались легкости дороги, а утром тепло пало, да какое. Олени по брюхо проваливались в сырой снег, с трудом выбираясь из него и вытягивая нарты с поклажей. Старший группы ихтиолог Сергей — тихий, молчаливый мужчина лет тридцати, что даже и днем не мог обходиться без очков, помогая вытаскивать нарты, повторял:

— Ничего, Петрович, доберемся. К Северу идет.

С его легкой руки Ивана Мартюшева с тех пор и зовут Петровичем.

— Откроем новые угодья, промысел развернем. Рыба ой как нужна. На нас в городах надеются. И дичи можно заготовить. То ж подспорье. На худой конец чаек начнем добывать — все мясо. Значит, избу на Грешной твой батя рубил?

— Он! Писем давно нет. Мать совсем высохла, — как взрослый, отвечал зуек Иван.

— С такой семьей высохнешь. Восьмеро вас. Тяжело матери. А ты совсем мужиком становишься. Учиться бы… — развел руками ихтиолог, — но… понимаю… все понимаю.

— Кто семью кормить станет?

— Да-а-а! А если с нами до осени останешься?

— Возьмете?

— За главного снабженца у нас будешь. Моим заместителем, так сказать, за главного рыбака.

— Зуек! — добродушно усмехнулся Кирик, узколицый парень лет двадцати с заломленной шапкой-ушанкой. — Рыбак из него, что из меня…

— Сам ты зуек! — оборвал Кирика Петрович. — Еще посмотрим. Я на тонях еще с дедом бывал… А ты… Сам-то — вон какой дядя, а все Кирик… Кирик… — И парнишка показал ему язык.

Виктор, полная противоположность Кирику — небольшого роста, коренастый, рыжеватый, всегда с улыбкой на пухлых губах, поддакнул:

— Во-о-о! Так его. Правильно, Петрович! Еще посмотрим.

Зуек не прозвище. Так называли раньше подростков, ходивших вместе со взрослыми на рыбные промыслы. Они выполняли там самую «черную» работу — распутывали снасти, шкерили рыбу, таскали плавник для костров, сушили над огнем промокшую одежду старших. Это были мальчишки из бедных семей, родители которых не могли обучить их грамоте. Зуек — последний человек в артели. Чуть что не так сделает — линьком каждый отодрать мог. За ужином в стороне сидел, не смея подойти ближе к столу, ждал, когда старшие встанут и что-нибудь оставят для него. А старшими были тяглецы, весельщики, метальщики. Нужда за горло возьмет — поневоле мальца в зуйки отдашь. Деться некуда. Мужикам на путине не до сладких разговоров. Останься дома, как зимой жить будешь: по деревням ходить — просить: «Рыбинку Христа ради!»?

Ушли те времена в прошлое, а мальчишек и поныне все так же зовут зуйками…

Остановки приходилось делать все чаще. Прока Лагей, привставая на нартах, пристально всматривался подслеповатыми глазами в мертвую, казалось бы, равнину, сливающуюся с низким серым небом. Он безошибочно угадывал места, богатые кормом. Тундра лишь кажется мертвой, но и под снегом та же земля, что и повсюду, пусть более скудная. Олени, разгребая широкими, раздвоенными копытами снег, находили под ним зеленые ветки брусничника, водяники, багульника и, наконец, ягель. Люди в это время отдыхали: грели чай, варили уху из взятой на комбинате рыбы, строгали острыми ножами мерзлую оленину, смотрели, как у подножий покатых сопок играют песцы. Ружья были, но никто не стрелял: мех у песцов стал к тому времени плохим и норились они, семьями обзаводились.

Когда вышли к губе, зашумели гусиные крылья. Птицы делали облет, выискивая места для кормежки. Тут еще во всю чувствовалось дыхание зимы: летние избы пустовали, были по трубы заметены снегом. Не сушились прибитые к стенам нерпичьи шкуры. Не лаяли, чувствуя приближение чужих, собаки. Только кое-где виднелись из-под снега днища рыбацких лодок. Неподалеку от губы аргиш остановился. Решено было заночевать и дальше двинуться напрямик, по льду…

В городе, который стоит на Серебряном меридиане, и люди, верящие в приметы, пророчат ему завидную судьбу, я сразу как-то стал своим. Милейшая Августа Павловна, директор гостиницы «Северянка», встречающая каждого приезжего как родного сына или брата, не раз уступала мне диван в ее кабинете с одной лишь просьбой: «Не курить!» И, к удивлению, терпел. Зато когда собирались друзья в номер, там дым стоял коромыслом и до утра читались стихи о сторонке нашей, всеми ветрами продуваемой, о Полярной звезде, мерцающей над горизонтом, зовущей в исконные владения песца и ушкуя [9] Ушкуй — белый медведь. . И чего греха таить, при этом стаканы не только звенели, но и разбивались подчас, что тоже, говорят, к счастью. Ничего плохого в этом нет, ведь при таких встречах конца разговорам не видно. Обычно Августа Павловна встречала нас по утрам уже на выходе: «Уезжаете? Так мало пробыли в городе? Опять в тундру? Тогда я буду иметь в виду… Счастливо возвращаться». Мне и теперь кажется, что женская улыбка — своего рода талисман, о котором мы редко вспоминаем, а надо бы почаще. Стоило мне оказаться в вертолете и тут же, как молитву, повторял я строки одного из своих давних друзей, ненца Алексея Пичкова: