Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Все верно. Надо принимать меры, наказывать, ведь на отдельных участках Колвы содержание нефтепродуктов уже сейчас превышает допустимую норму в семьсот и тысячу раз. Совсем немного. На сколько километров плывет по реке густая сизая пленка, а Кол в а впадает в Усу, а в Печоре — под угрозой Печорская губа. И это в наших местах, где реки издавна славились своей чистотой вод, излюбленными местами нерестилищ благородного лосося, нельмы, омуля, а в истоках Печоры — тайменя. Тут не отговоришься: мод, лес рубят — щепки летят. Аварийный выброс удручал Сибирцева, и он успокаивал себя тем, что быстро сумели обуздать скважину.

И опять тот давний сорок второй… После того, как в ход были пущены пешни, лед выброшен из избы и растоплена печка, жилье приобрело совсем другой вид. Через несколько дней новоселам уже казалось, что они здесь не в первый раз. Имущество уместилось в просторном прирубе, стол, скамейка, даже керосиновая лампа остались от прежних хозяев. Плавника вокруг было сколько угодно. Он лежал на берегу в несколько ярусов. Пропитанные соленой водой бревна, казалось, не только не поддались гниению, но и стали крепче. При разделке их пила звенела, словно резала не дерево, а сланец, чурки отлетали под ударом топора далеко в сторону.

В первые же дни пополнили запасы провианта, добыв несколько нерп, на оголенных от снега местах токовали тысячные стаи куропаток, появились лебеди. По всем признакам место для весновки было выбрано удачно.

Не теряя времени, старший группы наметил план работ. Пробили несколько майн. Работа не из легких: лед более метра толщиной. Иван, которого уже все прозвали Петровичем, с любопытством разглядывал, как начальник опускает в них сеть с металлическим стаканом в конусе.

— Сеть Джеди! — пояснял он парнишке. — Узнаем, чем рыбка питается.

Опущенную в прорубь сеть тут же подхватывало течением, затягивало под лед, но планктона не было. Градусник показывал низкую температуру воды. Подо льдом еще царила зима. Ихтиолог протирал кусочком замши очки, хмурился:

— Косяки подойдут к берегам лишь тогда, когда вода потеплеет.

И все же каждый день они долбили лед, измеряли глубины, скорость течения, пытаясь понять, что у них под ногами.

Рыбак зимой в незнакомом месте как нефтяник — подо льдом не видно, какова глубина, каков грунт, что можно ожидать, только прирожденная интуиция да сопоставление данных приводят к желаемым результатам, и то не всегда — все меняется, даже на речном и морском дне.

Возвращаясь как-то к избе, они обнаружили полузаметенную снегом лодку. Откопали ее, перевернули кверху дном и пришли к общему мнению: можно подремонтировать и на первое время, до прихода бота, сойдет. Для плаванья вдоль берегов — куда с добром. На паклю пошли мешки, несколько досок, что требовались для ремонта, сняли с крыши, гвозди нашлись в избе.

— Сергей Михайлович, — спрашивали ребята у старшего, — откуда этот крест на крежу?

Он пожимал плечами. Что мог сказать своим подчиненным начальник, если сам лишь второй год работал на Севере. Чем дальше в тундру, тем больше загадок.

Большой, потемневший от времени крест не имел надписи, а может, время стерло ее. Он стоял на самом видном месте около устья Грешной. Никаких признаков старого жилья они не нашли. Неподалеку от креста возвышался каменный гурий.

— Вот эта штука мне знакома, — сказал рабочим начальник. — Геодезический знак. Скорей всего и крест поставлен был для этой же цели, указывал вход в реку, только намного раньше, неизвестным мореходом. Русские люди начали обживать эти места давно, несколько столетий назад. На свой страх и риск они зимовали на побережье и островах Ледовитого, пролагали тропы через Полярный Урал в Сибирь. Отсюда и названия: Матюшкин шар, Хабарово, Сенькин Нос, Голодная губа. Кроме промышленников здесь с давних времен кочевали оленьи стада ненцев, хантов, коми. Чуть южней устья — языческое кладбище. Вам не приходилось такие встречать?

— Тоже кресты? — спросил зуек Иван.

— Нет, гробы на четырех столбиках. Коренное население тундр не копало могил. Натолкнешься на такое захоронение и не по себе становится, словно в потусторонний мир заглянул. Доски от ветхости прогнили да и песцы постарались — в каждом углу по дыре, а внутри ящика пусто.

— Правда, что у них старики сами уходили из жизни, сами день смерти назначали, поминки по себе справляли?

— И такое было. Нет-нет и теперь случается. Совсем недавно в «Тет-яга-мале» старик со старухой в тундре остались, упросили своих: куда, мол, нам с вами, обуза только. Нашлись добряки — мясом, рыбой снабдили на какое-то время, дровишек подкинули — и дальше ямдать [11] Ямдать — кочевать (ненец.) . . Хорошо, неподалеку промысловики оказались, выручили стариков — и теперь живы. Место здесь доброе, — переводя разговор на другое, продолжал ихтиолог. — Озер в тундре много, и до них добраться надо. Бот бригаду подкинет, и за неводок возьмемся.

Только к июню рыба начала «метить» в поставленные рюжи и сети. Море вскрывалось. Припай шевелился от сжатий. Грешная наполнялась верховой водой и широким потоком рвалась к морю.

Ледоход на малых тундровых реках начинается совсем не так, как в тайге, без грохота, без шума.

Веселое время начиналось. За несколько дней тундра наполнилась разноголосьем птиц, зашумели потоки, по ночам затрещал лед, ломаясь от собственной тяжести.

— Хватит тебе, Петрович, чунку таскать, — сказал ихтиолог Сергей, — станешь главным заготовителем. Не одной рыбой жив человек. Берн ружьишко — и по озерам.

Целыми днями бродил теперь парнишка по тундре, стреляя сауков, турпанов, собирая гусиные яйца.

— А правда, — спрашивал он у ихтиолога, — что нашу навагу в Москву самолетами возят.

— Верно!

— А у нас ее за рыбу не считали, на приваду песцам разве да на корм собакам ловили.

— И мало. Зимой — ее ход, зимой скопляется у берегов. Держится и летом, но где? Мы и должны узнать. И сельдь найти. О ней понятия тут не имели. Есть! Значит, найдем. Наше дело — на рыбу указать. На любую, да чтобы выловить побольше — сельдь, сайку, корюха, навагу. Люди продуктов от нас ждут. Голодно в городах. Что ж поделаешь, если мы с тобой в солдаты не годимся. Тут воевать будем. Приедут рыбаки, я тебя к ним, как сержанта к рядовым, приставлю. Командуй, скажу…

Тундра, тундра, безлесая, холмистая равнина, лебяжья родина. Когда-то, после страшной голодухи, жизнь в этих местах мне казалась раем небесным. Еще бы не жить, когда на каждый рубль сданной пушнины падает по двести граммов белой муки, а мы дома солому толкли в ступах да, перемешав с картохой пополам, колобки печь учились. Гонюхи, желтые корешки дикого растения, растущего в остожьях, за лакомство считали. А здесь на тот же рубль еще чай, сахар, дробь, порох… Шкурка-то около пятисот рубликов обходится, порой за шестьсот переваливает. Рассказывая, я, конечно, имею в виду старые деньги. Но и теперь, когда с тех тяжелых времен прошло много лет, чем же ты притягиваешь меня к себе? Ни в чем не зная нужды, я по-прежнему живу как кочевник, которому трудно перейти на оседлость, и радуюсь каждой встрече с тобой, будь то Воркута или Варандэй, Лабытнанги или Никитцы, а то и просто чум или избушка охотника. Видно, так устроен человек, что земля, вскормившая его, с каждым годом становится ему дороже. Нет-нет да и скажет кто-нибудь: «Тебе что, Жиганов, ты же у нас самоед». Не обижаюсь. Даже горжусь, что по всем признакам в моих жилах течет кровь и ненцев и поморов, может быть, потомков тех новгородских ушкуйников, о которых и теперь живы предания по всему Северу. Не в родословной разбираться нам, а жить так, чтобы не оскудел наш край, передать его потомкам, как еще далеко не раскрытый клад, богатств которого на всех хватит…