Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Николай, как и многие из его сверстников, давно стал коренным интинцем и даже написал песню о том дне, когда геологи колышек вобьют в Полярный круг. Этот колышек уже вбит, правда, за чертой Полярного круга, где солнце летом уже не закатывается круглые сутки и чуть в стороне от Серебряного меридиана, которым гордится Инта.

Иван Мартюшев, Петрович, проводив своего друга в облет буровых, долго смотрел на улетающий к северу вертолет. Для него поселок, где он прожил немало лет, и перевалочная база поисковиков не были, как для многих из нас, крайней северной точкой пребывания. Он знал, что и там, ближе к полярному морю и на островах, живут и трудятся люди. Туда, на побережье, спешат теперь оленьи стада. Только там рождаются оленята. Их не будет беспокоить гнус. Там много пушицы — излюбленного лакомства оленей, ягеля, грибов. Малыши к зиме станут рослыми красавцами, у которых появятся рога. За много лет жизни в поселке Петрович несколько отвык от «одиночек», как зовут северяне промысловые избы, раскиданные по тундре на десятки и сотни километров одна от другой, от рыбацких становищ, от стойбищ оленеводов. Поселок стал для него частицей города. Он снабжал шахтеров молоком, мясом, рыбой. Правда, за последние годы многое изменилось. В подчинении Петровича осталось всего две бригады, а в них по три старика. И заведует он рыбпунктом на общественных началах, сократили эту должность. Одни старики… Что ж поделаешь, если молодежь все больше тянется к ярким огням города, на крайний случай к центральной усадьбе совхоза. И заработки там выше, чем у рыбаков, и гарантированные. Но его старики берут за лето десятки тонн белой рыбы, хотя поднимаются по речкам всего километров до ста. А ближайший к северу населенный пункт Сполох за две с лишним сотни, никем не меренных. Больше бы рыбы брать можно, но силенок не хватает, только ближайшие озера кое-как облавливаются.

— Концы с концами не сходятся, — думал не раз старый рыбак и теперь, подходя к своей избе, опахивая снег с тобоков, тоже хмыкнул: «Н-да».

Давно не может в себе разобраться Петрович. И тишину ему вернуть хочется, что раньше была в тутошних местах, и тянет к людям. Сыновья геологами стали. Один в Тюмени, за Обью, нефть ищет, другой на Полярном Урале руды какие-то обнаружил. Заглянут ненадолго домой — и тут же за ружьишко, на озера. Возвращаются оттуда увешанные дичью.

— Как хорошо у нас, отец, — скажет старший. — Сколько не избродили мы, а тут лучше всего.

— Хорошо, да не совсем, — буркнет он в бороду. — Гуся-то по болотам совсем не стало. Машины кругом, люди, а птица покой любит. Загадили тундру, керосином пропахла.

— И нас, значит, ругать. Не ты ли учил? Не ты ли с матерью помогал в люди выйти? Камни нам из тундры привозил: мол, гляньте, может, послать куда? Мы ж в деда да в тебя — «Петровичи». В городе-то за год недели не пробудем. Исполнили твою просьбу, не стали горожанами. Чадом котельных от нас не пахнет и по асфальту в модных туфельках ходить не привыкли. Тебе пары сапог на год хватает, нам и по две мало.

Смеются братья, а он смутится, поняв, что не то сказал, махнет рукой: мол, куда мне с вами, больно грамотные стали, а ну вас, вам жить.

— Расскажи, — попросят, — как вы на Грешной весновали, как ты от страха под старую лодку забрался.

— Было такое.

…И снова нахлынет на Петровича детство, совсем непохожее на то, что было у его детей. Они в своем поселке семилетку закончили, потом в интернате жили на всем готовом. Только учись. Вот и стали после инженерами. А что навещал, подарки возил — так не без этого. Дети, чай, кровные. Им ли не желать доброй жизни. Ради детей и живет человек. А в те времена Петрович сам дитем был, хотя и таскал на плече ружье. После первых проб, ближе к лету, они сети запустили, выбрав места. И начала «метить» рыба. Подход ее к берегам богатым оказался. Потом снова холода ударили, и — сиверок задул.

— Ты, Петрович, сегодня за кашевара останешься, — сказал ему начальник. — Мы там без тебя справимся. Кому-то надо и этим заниматься.

И он остался: растопил каменку, подвесил котел, стал ждать, когда закипит вода, чтобы спустить в нее рыбу. Как сварится рыба — тут же ее на широкую доску вынуть, сольцой посыпать, а в щербу две-три горстки муки кинуть да взболтать мутовкой — поспорей будет.

Все сильней скрипела входная дверь, все чаще с треском вылетали из каменки искры. Уха была готова, когда над головой что-то грохнуло, а в глаза зуйка ударил яркий свет, и ему показалось, что изба горит. Не помня себя, парнишка выскочил за дверь, где шумела пурга, споткнулся обо что-то и упал на колени. Еще одна яркая вспышка озарила серую полумглу, и парнишка, ничего не соображая, кинулся под опрокинутую кверху дном лодку. Возвратившиеся с припайка рыбаки долго искали его, не зная, что могло случиться, но, к счастью, пурга вскоре утихла, и он услышал их голоса, вылез из-под лодки.

— Напугался, Петрович? — спросил начальник. — И мы тоже. Пурга вместе с грозой нагрянула. Еле добрались. А ты молодец — такую ушицу сварганил. Замерз, поди? Пошли-ка скорей в избу да за стол.

Сколько ни жил старый рыбак в тундре, а такого больше не видал.

— На сухом берегу! — смеялся тогда Кирик. — Не пропадешь. Да еще под таким укрытием. Ты послушай лучше, как со мной было. Не отпустили нас из интерната. А мне невтерпеж. Десять километров пробежать, долго ли. Черную знаешь? Подошел я к ней, а там вода верхом идет. Ветер с ног валит. Внутри сосет: пока бежал — проголодался. Обратно идти? Широка ли речка? И до дому берегом каких-то три километра. А не перескочишь. Я и махнул в обход. Стал к берегу подходить — вода. Влип, что называется. А поселок — напротив.

Вижу, люди к берегу бегут. Я и шагнул на плывущую льдину. Поскакал, как песец, по льду, распустив не хвост, а сопли. И закрутило тут меня. То прижмет к островку — и никуда, то так попрет, что в глазах крутится, небо божьей коровкой кажется. Слышу, кричат, а что — не понимаю. С баграми, веревками люди к берегу сбежались.

— Держи! — И к моим ногам упал нерпичий ремень.

— Подтянули к берегу. Только тогда я в себя пришел. Ох и перепало мне, хотя поначалу встретили ласково, со слезами на глазах. А ты молодчина, — уже серьезно добавил он, — не кинулся к нам навстречу. Ищи бы теперь.

С минуту все молчали.

— Сейчас подвижки начнутся, а там и реки вскроются, — сказал старший. — Бот придет. В каждом краю, почитай, до войны были свои порядки. У нас и настоящая рыбка собакам да песцам на корм шла. Настоящая бригада на Грешную приедет. По-новому промысел начнем.

Перед лицом его вставали низкие избы, скрытые в снежных сугробах. К весне приходилось ходить на уровне крыши, а то и выше. А весной торосья, трещины на льду, промои, сизая полумгла, забереги. Ни лугов, ни леса. Не имели представления ни о молоке, ни о картофеле. Зато мяса, рыбы у них — государство прокормить можно. Вывозили лишь пушнину — серебристо-белые шкурки песца. Год на год не падал. Порой не было зверя. В иную зиму каждый охотник десятки, а то и сотни шкурок песца в заготконтору привозил. Высоко ценила их вологодская база, откуда меха шли за границу. До войны на них машины покупали, а как война началась, за валюту пошли — в обмен на оружие. Жили люди все же справно, несмотря на глушь. Это были уже не те кочевники, которых в свое время возили в Петербург и показывали там как диковинку — «самоядь». Так звали всех, кто жил в этих краях, люди большого света. Было все равно, на каком языке говорил северянин, хотя тут давно перемешались кровными корнями и ненцы, и коми, и русские, и ханты. По названиям деревень можно определить, как шло заселение, по виду поселков, где рядом с избами и посейчас стоят чумы из оленьих шкур — древние жилища северян. Сам Сергей, старший группы, вырос в Архангельске, в городе, откуда брали пути поморы на Матку (Новую землю), на Грумант (Шпицберген). По всему побережью и по дальним островам раскиданы их кости. И под этим крестом, что чернеет над Грешной, рядом с геодезическим знаком, не лежит ли один из тех безвестных первооткрывателей? Несколько раз подходил к нему Сергей, пытаясь разобрать надпись. «Б. . . . . .» Буторин? Белобородов? Белозеров? Кто скажет?