Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

На месте будущей буровой уже работали монтажники. Народ веселый, не унывающий ни при каких обстоятельствах. Первые лебеди, наверно, с удивлением прислушивались к человеческим голосам и присматривались к странному сооружению, что становилось все более похожим на чум оленевода, на какие-то плоские ящики, стоящие рядом с ним, над которыми вились дымки. А может быть, это лишь мне так показалось. Птицы в дальнем своем пути чего не насмотрятся, они уже настолько привыкли к непонятному им гулу, тарахтению, перестуку, что даже не меняют направления, а наоборот снижаются, бродят на прогалинах, пощипывая ветошь, плавая в озеринах, образованных тающим снегом. Вслед за лебедями пошли гуси. Эти были более осторожными, завидев людей, круто взмывали вверх, сбивались в кучу и еще долго их встревоженное гоготание разносилось по тундре.

Весна в тундре капризна. Уже конец мая, а нет-нет да такая заваруха начиналась, что носа из балка не высунешь — снег, ветер, серая мгла. Не всегда так бывает, но все же довольно часто. После такой весны обычно лето теплое и тихое падает.

Мастер еще не прилетел. Мы трое помочь монтажникам ничем не могли, да и не нуждались они в нашей помощи. Потому, захватив двустволку, бродили по берегу, поджидая подлета гусей, заглядывали на припай, который с каждым днем становился уже, а однажды забрели в чум оленевода.

— Заглянем-ка к Андрею! — сказал Мартюшев. — Его чум.

Петрович, как и раньше, считал расстояние не километрами, а перекурами. В этот раз он ошибся. Чум-то мы видели хорошо, а чтобы дойти до него, потребовалось не два, а шесть перекуров. Хозяин чума был ему знаком. По обычаю, оленеводы приветливо встретили гостей, усадили нас за низкий столик, на котором стояло большое деревянное блюдо, наполненное парной олениной, хозяйка разливала по кружкам густой, как деготь, чай. Давно заметил, что чем северней, тем круче заварка. «Чаю не попьешь — не поробишь», — говорят у нас. Лысов, впервые близко видя жилище кочевника, с интересом присматривался ко всему, приглядывался, расспрашивал хозяйку, почему бы им не жить в теплой палатке, как живут геологи, ведь на сборку чума уходит много времени да и перевозить сколько надо. Хозяйка, пожилая ижемка, не отмалчивалась, а приветливо улыбалась гостю, беседовала с ним, как со своим. Давно прошли те времена, когда хозяйка чума не смела вымолвить ни слова при чужих людях. Они с мужем кочуют, а младшие дети в городе, в интернате, на лето в тундру приезжают, там же и квартира всей семьи в пятиэтажном чуме. И тут она не просто жена бригадира, а чумработница — должность такая есть, ведь мужчинам забота нужна — им и тобоки подремонтировать надо, и обед сварить, и бельишко постирать, а то, что говорят, мол, оленеводы рубахи носят до тех пор, пока клочьями с них свисать не станут, — это выдумки досужих людей, видящих мир лишь в пределе лестничной площадки.

Мужчины в разговор Лысова с хозяйкой не вмешивались, лишь Иван изредка посматривал на него сбоку, посмеивался про себя. Они заговорили о чем-то между собой на ненецком языке, после перешли на коми. Андрей сказал что-то жене вполголоса, и она приподняла крышку берестяного с узорчатой окантовкой ларца, какие теперь не делают, вынула оттуда пачку денег, протянула мужу.

Оленевод годился в отцы Ивану Мартюшеву, он успел повоевать, был тяжело ранен, и когда однажды, уже после войны, один из осколков, застрявших в ноге, начал сильно беспокоить его, причиняя острую боль, он сам себе сделал операцию: наточил охотничий нож, прогрел его на костре и выковырнул-таки осколок из раны. Сыновья головами качали, ведь можно было врача вызвать, в те годы уже санавиация имелась, радио, прислали бы помощь. Нет, остался в стаде, запретил даже говорить о случившемся, словно ничего не произошло. Побелел, похудел так, что скулы выступили, узнать мужика трудно, а все шутит: «Боль пройдет и пять лет не вернется».

Он воевал рядом с отцом Ивана Мартюшева. Много их тогда вместе с оленьими упряжками было переброшено из Архангельска в Карелию, а потом большинство перешло в отдельные лыжные батальоны, рейдовало по глубоким тылам врага, наводя страх на немецкие и финские гарнизоны.

Разложил бригадир Андрей, гордый, знающий себе цену, на уголке столика фотографии, чтобы показать гостям, каким он был в молодости, вспомнил, как навестил его однажды в селе финский журналист.

— Мороженой оленины жёнка занесла, омуля для строганинки, огурчики-помидорчики там всякие, морошку, само собой, а ко всему этому и «спиридончик» объявился. Он до поры до времени в закутках хоронится, а когда понадобится — тут как тут. Выпьет гость чарку и «О-о-о!» Внучаток моих потом до потолка подбрасывал, сквозь затуманенные очки улыбался, все комнаты в доме обошел, а их у нас шесть, мебель перещупал, а она польская — гарнитуром куплена, на библиотеку, пианино, магнитофон, телевизор как на диковинки смотрел. Не то, наверно, ожидал увидеть. И через каждые пять минут тянул свое: «О-о-о!» Хотел я его спросить, где он руку потерял, да постеснялся, только в глаза заглянул. Нет, брат, не отвел он их в сторону. Нет! Только прикрыл на какую-то минуту… Вот оно дела-то какие. И теперь с Новым годом поздравляет, с той поры. А может, и на фронте лицом к лицу встречались когда-то, узнал старого знакомого, а признаться не решился. Разве так не бывало? Да и ни к чему теперь вспоминать про это.

Они помолчали, снова звякнули кружки, а Лысов протянул руку к фотокарточке, упавшей со столика на оленью шкуру, которые стелют вместо ковров.

— Вам кто он будет?

— Это… Дальний родственник. Геройский парень…

— Вместе с капитаном?.. Стрелок-радист?

— Во-во, он самый. А что?

— Мы в одной части служили, — голос Лысова прервался, он обвел взглядом столик и попросил хозяйку взглядом: чайку, мол, будьте добры.

Не знал Андрей, что доведется ему услышать о гибели родича от его боевого товарища и где… в тундре.

— Дорого немцам обошлась гибель этих ребят, пламя, казалось, до звезд взметнулось, — тихо закончил рассказ Лысов. — Сколько раз позже подвиг их был повторен. А мы смерти храбрых поем ли славу?

Передо мной сидел уже совсем не тот Семен Лысов, которого я впервые встретил в одном из поселков с протянутой рукой: «Добавь, мил человек. Понимаешь, не хватает. Не отдам, но дай… Пожалуйста».

Сколько хороших людей, которым бы жить да жить, унесла война, сколько человеческих судеб исковеркала она. Ведь тот же Лихоносов, рассказывают про мастера, и теперь по ночам кому-то приказывает держаться и повторяет: «Так их, так», а проснется — холодный пот со лба, как горошины, скатывается.

Обратно мы ехали на двух упряжках. Олени легко несли нарты, разбрызгивая в стороны талый снег.