Юлиу Эдлис - Опровержение

— Это ты про меня? Про меня, да?

И слышу, как она, Варька, спрыгнула босыми ногами с койки, зашлепала по полу.

— Варька! Возьми себя в руки! — перепугалась Зина. — А то я уйду, ну вас, психички нервные!..

Тут я хотела было взять слово и пресечь на корню этот дурацкий спор с неизвестными последствиями, но вдруг Варька таким чудным, тихим и искренним голосом заговорила, что я, даже за дверью стоя, поняла, что сейчас она обязательно скажет самое для нее главное, без чего ей и жизнь не в жизнь.

— Я тебе скажу, Людка, — сказала она негромко. — Скажу, так и быть… Мальчики, говоришь, Пети, Феди, Жоры разные, сегодня один, завтра другой, и все на одно лицо… твоя правда. И что грош цена этим любовям, и что не любови они вовсе, а так, мусор, труха — опять ты права. Только я это понимаю, а ты — нет, потому что ты со стороны, из тенечка, с приступочки холодным глазом глядишь и губки поджимаешь — ах, ужас! ах, позор!.. И ничего-то ты не поняла, не сообразила — куда тебе! — что мальчики эти без лица от тоски объявляются, от скуки, оттого, что не хочу я как шерочка-с-машерочкой с тобой или Зинкой каблуки сбивать во Дворце культуры и потом идти по темной улице и бояться, что пристанет кто-нибудь, и надеяться, что пристанет и, на счастье, хорошим парнем окажется… и мимозу вялую, рубль веточка, самой себе на Восьмое марта дарить надоело! И фото киноартистов над койкой вешать тоже надоело. На-до-е-ло! Вот и знакомишься, и танцуешь, и провожаешься, и на все готова, хоть на край света, потому что вдруг это он и есть, тот самый, нареченный твой… и обжигаешься, как мошка об свечку, и уже не недотрога ты в белом платочке деревенском материном, который на дне чемоданчика давно смятый лежит и забытый… и опять обжигаешься, и опять надеешься, и только думаешь про себя: «Где же он ходит вокруг да около, твой-то, которого ты ждешь днем с огнем…»

А я стою за дверью и слушаю, и поражаюсь, и жалко мне ее, Варвару, до слез.

— А чего мне хочется, чего надо мне… — еще тише говорит Варька, — этого я пока не знаю… Только будь у меня она, любовь эта невозможная, и умереть не страшно, и под поезд, как Анна Каренина…

— Фильм-то замечательный… — задумчиво сказала Людка, — только сравнила — она и… — но вовремя язык прикусила.

Эти-то ее слова и переполнили Варькину чашу.

— Почему? — вскрикнула она с силой. — Почему?!

— Постояла бы она, Анна твоя, — вдруг обозлилась Зинка, — постояла бы она ночную смену, да двенадцать станков, да незнакомая пряжа идет, да узелки вязать и вязать… посмотрела бы я на нее!

— Почему? — не услышала ее Варвара. — Чем мы хуже? Или, наоборот, чем лучше? Нет, девочки, не знаю, как вы, а за себя я уверена! — И в голосе у нее такая сила радостная вдруг прорезалась! — Мне б только дождаться ее, любви-то, которая с большой буквы, мне б только до нее дотянуться…

Но Людка — кремень, скала, когда надо. Когда не надо, строго говоря, тоже.

— А если он, нареченный этот твой с большой буквы, в самый пожар вашей любви необыкновенной — возьми и налево вильни? Другая на крючок подцепит, помоложе, побойчее? А тебе: прости-прощай, подруга дорогая, спасибо этому дому, теперь пойдем к другому, а? — И уперла руки в боки.

Я даже дышать перестала за дверью-то.

А Варька, как стояла на койке во весь рост, так и замерла, а взгляд ее — это я сквозь щелку дверную вижу — остановился на чем-то посредине комнаты.

А там, на самой середке, на столе, на белой клеенке, пистолет Вадькин чернеет, про который я начисто позабыла.

Тут Варька как рванется с койки, как кинется к столу, как схватит пистолет и — обратно на койку с пистолетом в руке, никто и опомниться не успел.

А лично я, строго говоря, просто даже окаменела, и ноги к полу коридорному приросли от страха.

— Ой, Варька!.. — завизжала Зинка. — Ты что надумала?!

— Гляди не стрельни по глупости! — только и успела вымолвить Людка. — Анна Каренина, тоже мне…

— А я гордая! — говорит Варька с таким выражением, будто она и в натуре в данный момент переживает подлую измену своей великой любви. — Я гордая! Я ему — ни слова, ни слезинки. Я просто скажу ему: «Любимый! Ты не виноват. Любовь моя слишком для тебя сильная и безграничная. Я тебя не виню и прощаю. А мне в этой жизни уже делать нечего. Будь счастливый. Пусть она тебя любит, как я любила. Живи и радуйся». — И приставляет пистолет к виску.

Тут мной будто выстрелили из пушки, влетаю в комнату, запинаюсь о порог своей обувкой босоногой и только успела, нацеливаясь носом в пол, крикнуть в последнем ужасе:

— Варька! Он же заряженный!..

И тут же сама оглохла от грохота своего падения.

А у Варьки, как потом выяснилось, нервы не выдержали, руку судорогой от испуга свело и палец сам собою курок нажал, и тут вдруг такой гром на все общежитие!..

И только через сто, как мне показалось, тысяч лет Людка детским испуганным голоском завопила, Зинка басом заголосила, в коридоре вдруг все ожило и затопало, и только мы двое молчим: я к полу прикипела, ни встать, ни с места сдвинуться, и Варька на койке распластанная и неживая, рука свесилась и пистолет на пол выронила.

— Убилась! — вопит Зинка. — Самоубилась!..

— Мама! Мама-а-а!.. — верещит Людка. — Мамочка моя!..

Тут я вскочила как встрепанная на ноги, а пол подо мною ходуном ходит, сплошной девятый вал, картина Айвазовского.

Ну, а в дверях, ясное дело, в один миг выросла как из-под земли Таисия Петровна.

— Что такое? — кричит. — Кто стрелял?

А за ее спиной уже все общежитие толпится, жужжит в нетерпении с ужасным любопытством, наседает сзади на Таисию.

А я стою вся окаменелая и немая.

Таисия кидается к Варьке, берет ее руку, отпускает, рука падает обратно и качается, как от ветра.

Тут Людка завыла уже совсем сиротским голосом, Зинка гудит басом, ровно пароход на речной пристани, а я только и чувствую, как меня морозом схватывает всю.

— «Скорую помощь»! — командует на все общежитие Таисия Петровна. — «Скорую помощь» немедля!..

А живая пробка в дверях шепчет в испуге разными голосами:

— «Скорую помощь»!

— «Неотложку»!

— Кто застрелил?!

— Чей пистолет?

— Милицию звать!

— Ноль-один!

— Ноль-два!

— Ноль-три!

— Милиция!

— «Скорая»!

— «Неотложная»!..

И так далее. А ведь еще минуту назад казалось, что никого во всем корпусе, пустота, ни души!

Но тут Таисия взяла себя в руки и приступила к исполнению обязанностей:

— А ну, очисти помещение! Все! В момент! Чего вы тут не видали?

А через толпу в дверях вдруг влетает в комнату, конечно же, Гошка с белым от испуга лицом и еще более взъерошенный, чем обычно:

— Что? Кто? Семен! Семен, ты где?! Ты живая, Семен?..

Это он обо мне, строго говоря, прибежал, беспокоится, и вдруг сквозь весь этот ужас, и несчастье, и Варькину смерть, вдруг, как лучик в полном мраке, что-то от него ко мне протянулось, натянулось, зазвенело… Только мне не до того было, чтоб думать, что это за лучик такой объявился.